Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

Вы заметили, что альбинос ни разу не назвал меня Георгом Даниэльсеном? Что он перестал называть меня мистером Беном? Я стал для этого розового Полифема Никем. Просто и красиво – Ninguem. После этой перемены обращения я подумал, что у Даламы есть хороший шанс меня вызволить. Воспользуется ли он им – вот вопрос. Тут многое будет зависеть не только от него, но и от его окружения. От Мботы, в первую голову.

Шанс таков: обменять меня на ту датскую парочку, которая живет сейчас в лагере полковника Мботы.

В первый же день, когда их привели в наш лагерь, я навестил датчан. Справился о здоровье, обещал прислать доктора. Правда, доктора у нас не было, в крайнем случае мы отправляли больных или раненых в Комати-Буш. И я отправился к мботовскому мканке (звучит как музыка буша!). Не без робости, признаюсь – от старика веяло хтонической жутью. Татуированный еще изощреннее Мботы, обычно он сидел на корточках возле своей хижины (она была сплошь завалена пучками трав и листьев, шкурками ящериц и змей, причудливыми сучками и поленьями, над коньком ее торчал огромный рог пала-пала. Я, понятное дело, зайти внутрь опасался, но хорошо разглядел, что там) и безучастно смотрел прямо перед собой или вырезывал из дерева тотемные фигурки. Здороваешься с ним, проходя мимо, он глаз не поднимает и отвечает не сразу, выдерживает паузу – потом слегка вскидывает жилистую, костистую, почти скелетизированную длань. И что-то хрипит. Озноб пробирает.

Мканка сидел на корточках у палатки и ковырял кривое полено кривым ножом. «Таким удобно кишки выпускать», – подумал я.

– Bom dia, mkanka! – приветствую я колдуна. Глядит на меня исподлобья, нехотя вскидывает паучью лапу – привет.

– Esses dois mafutas estao muito, muito doentes! Pois voce pode visita-los para curar?

– Vou ver, vou ver logo que acabo isto… [34]– бормочет мканка, не глядя на меня, всецело поглощенный своим тотемом.

Тогда я решил, что сама африканская судьба послала мне этого Даниэльсена. Он хоть и совсем не скуласт, но фотография на его документе мутновата и он на ней длинноволос и белокур, почти так же, как я. Почти идеальная шпионская «легенда».

На другой день я снова сходил к датчанам, из вежливости, да, но еще и из любопытства – было забавно поглядеть на того, за кого я буду выдавать себя в ближайшие несколько дней.

Изможденный викинг бесстрастно – ну хоть бы какой пафос! – сообщил мне, что ни доктор, ни курандейро (так на португальский манер он назвал знахаря) к ним так и не приходили.

– Придут, придут, – скороговоркой отвечаю и протягиваю ему таблетки. – Но и без него очевидно, что у вас малярия. Вот пейте пока это, здесь есть инструкция на английском. А курандейро у нас один на целую армию. Но он придет, я вам обещаю…

Не стану же я, в самом деле, говорить ему, что мканка уже вовсю лечит их, только на свой колдовской манер, что он изготовил из полена двух буратин – мужского и женского, что их головы он увенчал связками рыжей сухой травы – ни дать ни взять датская белокурость, что камлает он над ними в сумраке своего магического жилища.

Соблазн получить выкуп за датчан, конечно же, был велик. Но и оставлять меня в лапах Seguranca опасно. Проще всего, наверное, было меня убрать. Тоже вариант. Не знаю, к какому склонится Далама и, конечно, Мбота.

Перед самым моими отъездом в Мукумбуру Мбота со своим полком передислоцировался в другое место – километрах в тридцати-сорока от главного лагеря.

Этому было несколько причин. Во-первых, стратегическая: его новый лагерь располагался неподалеку от очень важной железнодорожной ветки, по которой шли составы с продовольствием и медикаментами для режима от благотворительных организаций. Теперь, раз в неделю примерно, Мботовы бойцы, прямо как белорусские партизаны полувековой давности, взрывали пути, а то и мосты. Чуть дальше на северо-запад шла и высоковольтная линия, снабжавшая столицу электричеством – взорвать опору и обесточить логово режима по меньшей мере на сутки было задачей несложной, но важной: режиму ни на день не давали расслабиться.

Вообще же полковник в последнее время вел себя все более независимо. Знал прекрасно, что его отряд представляет собой самую реальную силу во всем Сопротивлении. Отныне его бойцы, которые и прежде отличались беспрецедентной жестокостью, вообще перестали стесняться. Выражаясь по-современному, у них «снесло крышу». Останавливая на шоссе колонну, они теперь не просто сжигали дотла все, что в ней двигалось, не просто убивали – зверски штык-ножами вспарывали животы своим жертвам, всем, кто следовал в колонне, без разбора – детям, женщинам, старикам, иностранцам; они уничтожали и всю гуманитарную помощь: опрокидывали цистерны с молоком, расстреливали банки со сгущенкой и консервами, крушили, ломали, жгли, уничтожали. Сеяли ужас и панику.

Беспримерной жестокостью они создали ситуацию «динамического равновесия»: тут либо режим вот-вот должен был рухнуть, либо Сопротивление должно было быть разгромлено.

Сначала, и во многом благодаря моим «шпионским усилиям», маятник качнулся в пользу Сопротивления, и казалось, вот-вот Далама и Мбота войдут в столицу. Но затем (об этом и о многом другом я узнал позже) произошла резкая перемена: два наших лагеря – главный, где размещался штаб Даламы, и новый лагерь самого Мботы были в полчаса стерты с лица земли авиацией режима. Потери наши в живой силе оказались довольно значительными – в лагере Даламы погибли больше сотни человек; а вот в лагере Мботы на момент налета почти никого не оказалось, кроме заложников-датчан, пары десятков солдат (их накрыло всех вместе, они сидели в одной палатке) и мальчиков. Датчане остались невредимы, а из мальчиков только двоих зацепило осколками – насмерть.

– Вами интересуются наши друзья, мистер Ninguem, – сказал альбинос.

– Какие друзья? – я напрягся.

Я был уверен, что вероятность моего устранения примерно равна вероятности моего спасения. С чем пришли эти «друзья»? Кость брошена, она катится по столу и сейчас остановится, повернется вверх окончательной гранью. Что-то выпадет?

– Сейчас увидите.

Он вышел, и через минуту в палату вошел Сипов…

Я узнал его сразу – хитиновое, точно наспех сработанная маска, лицо со свинячьими злыми глазками. Сипов улыбался, но улыбка не только не облагораживала его физиономии, она делала ее даже гаже.

– А, господин метеоролог! – воскликнул я.

– Хорошее утро, не правда ли? – ответил он.

Ответил по-русски, сразу взял фору. И тут же продолжил:

– А что? Давайте говорить по-русски, товарищ Гранатов. Вам полезно! А то, чего доброго, забудете родной язык в этой африканской глуши.

Впрочем, я не выразил ровно никакого удивления. Но и Сипов, похоже, на него не рассчитывал.

– Как угодно, – сказал я.