Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

Мама поехала за мной в Ростов в тот же день. Я сбежала, как была, только юбку и блузку натянула и сбежала. Поймала попутку. Помню, усатый шофер решил меня соблазнить. Он спрашивал, я что-то невпопад отвечала, а как очнулась, увидела, что машина стоит возле каких-то кустов, а усатый хватает меня за шею и за грудь и уговаривает зайти к нему «пообедать». Дома-то, говорит, никого, а потом, говорит, я тебя отвезу, куда пожелаешь. «Потом», стало быть.

Я наотмашь дала ему кулаком прямо в усы, дверь открыла и выскочила.

– Ах ты, сука! – крикнул он вслед.

Но догонять не стал.

Слава богу, это было уже в Ростове, где-то на окраине у Гниловки. Нашла такси и до родительского дома доехала без приключений. Рухнула на диван и так лежала до тех пор, пока не приехала мама. Ни одной мысли за эти несколько часов. Я не плакала, не причитала, просто лежала.

Мама вошла, села рядом. Стала говорить, говорить, гладить меня по спине, по плечам, по волосам. Пыталась меня успокоить, но ведь я была совершенно, по-мертвому спокойна. Напротив, ее слова, бессмысленные и ненужные, стали раздражать меня, ее руки, ходившие по моей спине, казались отвратительными, эта ее провинциальная «доча» вызывала приступы тошноты.

Так длилось весь вечер и всю почти ночь. Под утро только я увидела, что мама уснула. Привалилась к моим ногам и уснула. Уснула и я.

Поиски Юли ничего не дали. Никто так и не понял, что случилось. Безумный сосед по Белой высказал такую даже гипотезу, что девочку утащил сом. Знал бы он, что это был за сом…

Мы не остались в Ростове. На другой же день приехал смущенный Михаил, привез детей, мы с боем достали билеты до Москвы и уехали. Я так и не увидела тогда ни брата, ни его жену и даже не поинтересовалась у родителей, как они там, как переживают горе. Алексей ходил тихий, замкнувшись в себе. Я же чувствовала, и теперь совершенно осознанно, к нему отвращение. Я не понимала, как дальше буду жить рядом с убийцей. Никакие доводы, что он еще маленький, что у детей такое бывает, не действовали.

Я не могла прикоснуться к нему. Старалась лишний раз не видеть его, не заговорить с ним. Самое же страшное во всем этом было то, что мне решительно не с кем было посоветоваться, как жить дальше. Не с Михаилом же! Единственное, что я поняла, так это то, что жизнь чудовищна, она, выражаясь языком известного героя, внезапно чудовищна. А в остальное время мутна и неприятна. Эта муть скрывает чудовищность, но до поры до времени. И все.

Потом я смирилась, просто заставила себя смириться, что называется, взяла себя в руки. Я заставила себя свыкнуться жить с отвратительными мне людьми – мужем и старшим сыном, так люди привыкают жить с тараканами. Неприятно, да, но жить в общем можно. Я, во-первых, сосредоточилась на моих близнецах, а во-вторых, на работе. И еще я решила, что при первом же удобном случае надо уезжать. Чтобы сменить все. Чтобы ничто не напоминало об этом кошмаре. Это я устроила, и никто не знает, какой ценой, Михаила в американскую фирму в конце перестройки. И потом настояла на том, чтобы уехать насовсем, благо, муж тоже был отнюдь не патриотом. Он вообще был никаким, травкой был, ботаном по-нынешнему. Куда ветер, туда и он. И в этом смысле мне было с ним легко. Чуть-чуть возбудить в нем тщеславие, чуть-чуть поддразнить самолюбие, и готово. Я за эти годы так привыкла играть им, играть на нем, как на флейте, что он и не замечает. Делает все, как я хочу.

Мужчины вообще очень легки в управлении, следует только не забываться, не расслабляться, всегда менять, чередовать тактику, потому что они очень чутки к внешней стороне дела. Пуще всего они ценят неожиданность и, как они это называют, непредсказуемость. Я и привыкла кормить мужа «непредсказуемостью». Он очень хорошо ее заглатывает.

Когда он стал зарабатывать (с моей, разумеется, помощью, хотя до сих пор об этом и не подозревает), стала внушать ему, что он – один из первых, кто покажет другим пример, что можно и нужно жить по-иному, полагаться только на самого себя, идти вперед. А не уподобляться русским мужчинам, которые до тридцати лет не вылезают из-под душных материнских юбок, а как вылезут, так сразу же – юрк под юбки жен. Я говорила ему это исподволь, как бы советуясь, как бы сомневаясь, так, чтобы он сам начал меня в этом убеждать. И он с радостью подхватывал, и убеждал, убеждал с пеной у рта, и сгоряча (я специально давала ему эту возможность) даже орал на меня, что я мещанка и ничего не понимаю в жизни.

Потом, спустя год примерно, я стала исподволь подкидывать ему примеры того, что в этой стране никогда ничего хорошего не будет, что народ такой, страна такая, что я начала бояться за жизнь своих детей. Короче, начала готовить его к отъезду. Он с радостью клюнул и эту наживку. Теперь он на каждом углу кричал о «воровской, гнусной, никчемной и пошлой стране», в которой угораздило родиться. С его, дескать, умом и талантом. А когда его спрашивали, отчего же он никак не уедет, он простодушно отвечал, что, дескать, Люся все не может решиться. А куда же он без Люси и детей…

Алексей, правда, больше никак не проявлял своих задатков прирожденного убийцы. Я же настолько свыклась со своей ролью, что почти перестала думать о нем. Делала все необходимое автоматически, так что со стороны сходила за вполне заботливую и все понимающую мамашу. Я похорошела, стала выглядеть почти так же, как до замужества. Благо и окружение у меня теперь было под стать: студенты. Они меня обожали и все поголовно были в меня влюблены. Я кокетничала не стесняясь, но делала это умно, тонко. Никто, решительно никто не догадывался, с кем я кручу очередной роман.

Одно лишь слегка отравляло мое существование – то, что я никак сама не могла влюбиться. Да, мне нравились молоденькие, почти безусые студенты, но так, чтобы в омут с головой, не было. Порой я с горечью в порыве самобичевания кляла себя, называя развратнейшей из нимфоманок. Но хоть бы искра какого-нибудь чувства, пусть не любви, но легкой влюбленности или чего-то такого, что отдаленно ее напоминает. Ничего. Я получала удовольствие от флирта, от красоты мною выстроенной интриги, от секса, хотя и в меньшей степени, но никакое другое чувство там и не ночевало. Видимо, то, что во мне предназначалось для любви, ушло, распылилось по другим сферам. Я стала похотливой, расчетливой, жадной, скупой, часто жестокой, но жестокой опять же расчетливо, а значит – без отмщения.

Я жила в параллельных мирах. В одном, так сказать, легальном, у меня был муж, трое детей, квартира в Крылатском, дача, машина, – все эти символы советского благополучия, работа, уважение соседей, подруг, родителей… В другом, о котором никто не догадывался, я отдавалась своим студентам прямо в лаборатории, среди склянок и реактивов, штативов и приборов. Я спала с американцами из фирмы, в которую устроила своего мужа. Я лгала так, что мне самой моя ложь казалась правдой. Я перестала различать правду и ложь, для меня эти понятия были равнозначными и нераздельными. В романах такая ситуация описана, и не однажды, но это не меняет сути.