Александр Терехов - Это невыносимо светлое будущее

– Я, – сказал Пыжиков. – Ты вот, – он сразу забыл, что хотел сказать… Он не смог ничего выговорить – разводил глупо руками и делал малопонятные гримасы стене, – голос внутри его выл, пусть тише, но по-прежнему жалобно и тонко.

Маша тронулась с места, отмотала какую-то проволоку, швырнула ее в угол, лязгнул шпингалет – она распахнула рывком дверь, сотрясаясь спиной, и крикнула:

– Иди!

И грязно выругалась вслед.

За полтора месяца до дембеля сержанту Петренко перестала писать девушка.

Петренко сидел на месте дежурного по части, прижав щекой телефонную черную трубку и слушая шуршание в проводах – шуршало разнообразно, ему был виден краешек окна, то и дело перечеркиваемый шустрой капелью. Петренко смотрел в окно неподвижными глазами. В трубке что-то пискнуло, и нарочито важный голос возмутился:

– Так… Это какое там чмо так долго провод занимает, а?!

– Закрой рот, Коровин, я это, – сухо сказал Петренко. – Как там у вас на смене?

– Все пучком, спим, – забубнил в трубке Коровин. – Баринцов тут общее поведение разбирает, ха-ха, так, в общем… А! А ты хоть слыхал, как твой перщик Пыжиков в общаге отличился?! Вот ведь!..

– Отбой! Дежурный идет, – шепотом сказал вдруг Петренко и опять стал смотреть в тишине на окно, ожидая, когда ж «Рокада» даст ему «Орион».

Время от времени он приглаживал волосы и откашливался.

Перед тумбочкой дневального строился караул – свежеиспеченный младший сержант Кожан, только что оторванный от телевизора, бегло осматривал экипировку личного состава, сокрушительно зевая.

– Кожа-ан, – негромко позвал его Петренко.

Кожан даже ухом не повел, оправляя подсумок, хотя, конечно, услышал.

– Младший сержант Кожан! – пролаял с ненавистью к своему голосу Петренко.

– А? Что, Игорь? – как ни в чем не бывало недоуменно обернулся Кожан.

– Иди сюда.

Кожан подошел, прикрыв за собой дверь, чтобы личный состав не возомнил себе бог весть что, узрев все варианты возможного общения ветерана со шнурком.

– Я вот что думаю, Кожан, – тихо сказал ему Петренко, не выпуская телефона и жалея, что окна больше не видно. – Вот как был ты гнилым по салабонству – так гнилым и остался. А? Чего так сразу резвость потерял? А?

– Да ты чё, Игорь? – грустно оскорбился понурившийся Кожан.

– Да вот так, – объяснил Петренко, тоскливо глядя на Кожана, испытывая себя: хочется ударить или нет.

– Кто у тебя в карауле из салабонов? – наконец спросил он, так ничего и не решив насчет в морду.

– Пыжиков.

– Пыжиков не пойдет. Курицына возьми.

Кожан начал было говорить, что как посмотрят на такую вот замену ротный, дедушки и ветераны, но у Петренко шевельнулось бешеное в глазах, и несчастный двухцветный карандаш дежурного по части невинно хрустнул в его пальцах, вывалив на стол сизый грифель, и тогда Кожан стал объяснять, что он-то, Кожан, имел в виду совсем другое, а замена эта, в общем-то, плевое дело, что там мудрить, меняя салабона на салабона, – он прям сейчас ее произведет запросто и без промедления, сей момент.

И тут «Рокада» дала Петренко «Орион»: в ожидавшей трубке тонко запищал далекий, как с Марса, приятный девичий голосок:

– Девушка, – ласково попросил в трубку Петренко, – дайте, пожалуйста, мне «Алмаз».

– Я не даю. Я соединяю, – обиделась слегка девушка, но через мгновение в трубке пробурчал отчасти сонный голос:

– Млад… шант… ицын, слушш вас…

– Друган, набери мне, пожалуйста, город, – неуверенно попросил Петренко – лоб его страдальчески наморщился.

– Номер какой в городе-то? – хмыкнул через зевок далекий друган. – А?

– Номер – два двадцать шесть восемнадцать, но ты погоди вообще-то, друган, – Петренко тер ладонью вспотевший лоб. – Ну, как там у вас с погодой? Тает?

– Весна, травка, – осторожно обозначал погодные условия друган через полторы тысячи километров. – Щепка на щепку – и то лезет. Бабе, что ль, звонишь? Не из медучилища она? Нет?

– Весна вовсю, значит, – повторил за ним Петренко. Ему вдруг стало скучно-скучно, до смерти.

За окном крыши роняли вялую капель вперемешку с талым снегом, пахло сапожной ваксой – дневальный салабон Шаповаленко драил линолеум огромной щеткой, в простонародье именуемой «машкой».

– Все тает, – философствовал далекий друган. – Даю номер.

И оглушающий, нежданный гудок впился в уши.

– Не надо, не надо, друган! – крикнул Петренко сквозь рвущий душу гудок, запнулся о сердечный стук снимаемой трубки и что есть силы тянул телефон от себя, но все-таки услышал первые ростки ненавистного, известного до дыхания голоса и бухнул, наконец-то, трубку на аппарат, как горячую, промычал что-то, поерзывая на стуле, и поглядел на дневального бессонным, воспаленным взором:

– Шаповаленко?

– Я! – отозвался тщедушный салабон.

– Пыжиков сдал автомат?

– Так точно.

– Угу.

Телефон дзинькнул.

– Сержант Петренко, – представился Петренко. – Слушаю вас.

– Разговаривать с «Алмазом» будете? – поинтересовалась девушка «Орион».

Петренко вдруг до боли захотелось что-то сказать этой девушке, стать для нее видимым и близким, увидеть ее, но он только отрезал:

– Нет, девушка, поговорили. – Он бросил трубку и сказал в сторону: – И все.

Петренко шагал по коридору в туалет курить и бухнул из любопытства в дверь канцелярии – из-под нее бил свет. Писарь Вася Смагин вопросительно поднял голову от толстой тетради, приостановив бег руки с шариковой ручкой.

Оставался час до ужина – кроме Васи в канцелярии никого не было.

Петренко усмехнулся и уперся рукой в стену.

– Все пишешь? Как ты уже надоел… Когда ж ты дембельнешься, малый?

Лицо у Васи было отстраненное, будто чужое. У него даже был расстегнут воротничок – как у деда. С расстояния, от двери, казалось, будто он и подшит стоечкой. Петренко даже зажмурился – Господи, какая ерунда…

Вася ответил:

– Когда напишу.

– Так ты торопись, так твою мать… Не век же этой зиме, ну ведь должна же она кончиться, так ее мать, – вот уйду я, про кого ты будешь писать?

Вася уверенно улыбнулся:

– Ты не уйдешь, пока я не напишу. Ты вообще не человек, а место. У тебя даже нет фамилии – на этом месте всегда кто-нибудь есть – зачем мне торопиться?

– Я не место. Я человек, – раздельно проговорил Петренко, вздрогнув от неотступного, изнуряющего воспоминания. – Вот паскуда… А ты чего здесь сидишь? Туалет, что ли, чистый? Или репа толстой стала?..

Он сказал это и вдруг обмер – ему вдруг показалось, что салабон – это он, Петренко, и сейчас Смагин его убьет за такие слова, и не слезть ему с параши никогда в жизни…

Смагин медленно закрыл свою тетрадь, засунул ее в сейф, звякнул ключом, затянул потуже ремень и пошел к выходу из канцелярии.