Олег Рой - Амальгама счастья

Дождь шел всю ночь. Он шумел, постукивал и, казалось, выматывал всю душу – осенние дожди, знаете ли… Даше не спалось, она бродила по комнатам, долго и жадно пила на кухне воду – холодную, из-под крана. Потом закуривала на балконе и, замерзнув, выбрасывала маленькую тлеющую ракетку. Вернувшись в комнату, застывала перед своим отражением в небольшом настенном зеркале (господи, осунулась-то как за эти два дня!), с размаху бросалась на кровать, тоскливо ждала сна, который не шел, и знала, чувствовала: вот-вот позвонят.

Телефон зазвонил в четыре утра.

– Одевайся, – сухо сказал знакомый голос. – За тобой придет машина.

– Зачем?

– Она хочет тебя видеть.

Даша задумчиво положила трубку на рычаг. Хочет видеть – это хорошо. Если человек чего-то хочет, значит, еще есть надежда…

В темноте быстро замелькали глянцевые апельсины фонарей, яркие магазинные вывески, знакомые улицы и повороты. Вот и Смоленская площадь, незаметный двухэтажный особнячок, привычная, тяжело-гранитная мемориальная доска: «Здесь жил и работал академик Петр Петрович Плотников». Интересно, думала Даша, надолго ли сохранится этот дом жилым, после того как Веры Николаевны не станет?.. Говорили, что на особняк давно зарится некая могущественная организация (очень уж удобно расположен, уютен, респектабелен), но жильцов до сих пор не трогали – из уважения к более чем девяностолетней вдове именитого ученого. Не в Бутово же ее перевозить вместе с прочей людской мелочью?! Да и ждать, конечно, оставалось недолго: двадцатый век на исходе, а Вера Николаевна, слава богу, родилась в последнем году девятнадцатого.

Пройдя через анфиладу комнат, Даша тихонько постучала в спальню. Привычного «войдите» не услышала, но словно бы почувствовала: скрипнула кровать, шевельнулся воздух. Бледный профиль на подушке, крупный породистый нос и все еще зоркие, хищные, насмешливые глаза – подумайте только, насмешливые!

– Как вы сегодня, Вера Николаевна?

– Слава богу, хоть сейчас отучилась бабушкой называть. – Голос был, как всегда, немного высокомерен. Сухость у этой семейки в крови. – Какая я тебе бабушка?

– И верно, – весело согласилась Даша. – Никакая. Что из меня за родственница? Седьмая вода на киселе, внучатая племянница троюродной сестры… А все же ответьте: самочувствие как?

– Скверно. – Ястребиный глаз требовательно и грустно покосился на Дашу. Да-с, теперь таких не делают, и нынешние – как ни стараются – так не смотрят. Вот и сама Даша, как ни силилась обучиться, никогда не могла смотреть одновременно нахально и нежно, проницательно и наивно. В бабушке же, несмотря на немощность, сохранялись и женская царственность, и какая-то естественная, необидная надменность. Чего ж вы хотите: Серебряный век, дворянская выучка… Порода, одним словом.

А старуха меж тем продолжала:

– Кажется, все, Дашенька. Нажилась. Пора и честь знать. Последние два дня ни есть, ни пить не могу; и ничего не болит – а не спится, все думается…

Тебе не спится, с легким и саму ее удивившим раздражением подумала Даша. Да вокруг тебя последние два дня никто не спит. Недвижимость! Деньги! Вклады! Антиквариат! Картины Рериха, Левитана, Поленова, Серова, и все, заметьте себе, подлинники… А завещания-то и нет. Семья волновалась, подсчитывала, плела интриги. Сама-то Даша, положим, к дележке этого пирога прямого отношения не имела – слишком уж дальняя родня. Да она никогда на бабкины ценности не зарилась – прямых наследников много. Тем не менее и ей последние дни спалось плохо; нервы были натянуты. Во-первых, бабушка ей совсем не чужая: видеть ее при смерти, знать, что расставание неизбежно, было грустно и тягостно. В сущности, в последние годы только она и оставалась для Даши единственным близким человеком, родственной не по статусу, а по сущности. А во-вторых, от истории со всеобщим ожиданием наследства веяло чем-то давно забытым – драмами нелюбимых сыновей, традициями древнего рода, тайнами и проклятиями русских усадеб… И немножко щекотало, дрожало где-то внутри, за пазухой – не то чтоб очень богатства хотелось (что с ним, интересно, делать? На охрану от киллеров тратить?), а любопытно все-таки, забавно, интригующе.

Так думала Даша, а сама машинально говорила то, что обычно говорят умирающим:

– Полно вам. Не так все плохо. Это осень на вас действует. Дождь целый день, и в окнах серо, потому и настроения нет. А выглядите, по-моему, даже лучше обычного…

И осеклась. Тоскливый взгляд старухи заметался по комнате, рука потянулась и цепко ухватилась за Дашино запястье. Нет, плохо, плохо… Не выдюжит Вера Николаевна, сдастся. Жалко ее. Но и права бабка – пора. Ничего не сделаешь.

– Ты присядь, Даша. Хочу с тобой поговорить… Эти, – она неловко повела головой в сторону закрытой двери, – пусть все делят. Не сердись, девочка: фамильные жемчуга пусть в фамилии остаются. Сама понимаешь: даже если б я захотела что-то тебе оставить, по судам бы затаскали, загрызли. Ничего плохого не хочу сказать о своих детях: упорны, настойчивы, но… уж очень своего не упустят. Понимаешь, что я хочу сказать? Заждались моей смерти. Да и то сказать, долго ведь ждали. А все-таки не должны бы так открыто, так явно… Но и я им веселый сюрприз приготовила!

Бабушка закряхтела, заворочалась на высокой постели, и откуда-то из кружевных прошв, из белоснежной кипени подушек и простыней вдруг вынырнул продолговатый узкий сиреневый конверт.

– Это тебе, Даша. Только тебе. – Голос был серьезен и ласков, а глаза смотрели на внучку так пронзительно, что у Даши сжалось сердце. – Ты погоди пока читать. Вот когда все кончится, тогда уж… Клади, клади в сумочку, не смотри на меня так. Спрятала? Ну вот и ладно. Я, признаться, долго раздумывала, не сразу решилась… на такой шаг. Но после поняла, что ты единственная, кто сможет меня заменить… А впрочем, может, я и сама еще сгожусь, а?