Франсуаза Саган - Прощай, печаль

А может быть, лучше промолчать? Для разнообразия обмануть обеих для их же блага, а не для его собственного. Но он понимал, что в течение шести месяцев обязательно расколется. И тогда в один прекрасный день они узнают все и при этом подумают, что он обманывал их всегда, с самого начала, в том числе и по этому поводу. Они решат, что не нужны ему, что он не верит, будто они могут утешить его в трудную минуту, хотя утешать, может быть, и не собирались… Сколько людей переживают по поводу того, что к ним не обращаются за услугой, в которой, между прочим, они непременно откажут? Нет, ничего хорошего из умалчивания не получится. В любом случае всегда веселый шутник и повеса по имени Матье шепнет им на ушко правду, в любом случае обе должны узнать от него правду в один и тот же день. И Матье меланхолично подумал, что двукратное исполнение в течение одного и того же дня подобной сцены сделает ее менее насыщенной эмоционально и вообще малоприятной. Заварится настоящая каша! И в довершение всего его захлестнет такой поток эмоций (а он наверняка будет безумно перевозбужден, тут и сомнений быть не может), что он окончательно запутается.

Впрочем, ему придется бессмысленно придумывать подобные истории или искать какой-то выход: его просто не существует. С утра Матье стало известно, что ему вскоре предстоит умереть, и он помчался к своим женщинам, чтобы те его пожалели и отвлекли от страшных мыслей. Он в своем возрасте не станет пытаться все изменить, все перевернуть вверх ногами. Есть определенные жизненные правила, рамки поведения, и он будет их придерживаться.

Ужас заключается не в том, чтобы умереть через шесть месяцев, а в том, чтобы знать об этом. Да, это правда, что смертный приговор является неоправданно жестоким наказанием. Да, его врач – самый настоящий сукин сын.

«Вот сука паршивая!» – пробормотал Матье. И рассмеялся.

– Ты что, разговариваешь сам с собой?

Вот именно. Он уже впадает в детство. Значит, пора уйти со сцены.

– Мне надо поговорить, – выпалил Матье.

Дело сделано! Долг исполнен. Уже два года она идет с ним по жизни, делит с ним жизнь и постель, делит, судя по всему, с удовольствием. Он не мог оторваться от нее.

– Бедняжка моя драгоценная! – произнес Матье.

И вдруг слезы навернулись ему на глаза, он уткнулся носом в волосы Сони, стоявшей с закрытыми глазами.

– Моя бедная малютка!

И с невероятной тоской осознал, что плачет по ней, плачет по себе. Доверчивый маленький мальчик, уязвимый и открытый юноша – всем этим Матье предстояло одно и то же: наказание, тоска, дикость. Какая злая судьбина! Какая жестокость! Какой вздор! Некий эмоциональный спазм перехватил дыхание, стал рвать его на части, разрываться внутри его, отрываться от него, как отрывается нечто, прилипшее к коже. Кровь бросилась ему в лицо, кожа стянулась, и он вдруг перестал видеть и слышать. Что-то, органически связанное с Матье, но не являющееся частью его тела, стало испытывать ужасные страдания и забилось внутри в конвульсиях. И тут тело Матье взбунтовалось, заболело и опьянело от ужаса. Накатила тоска одиночества, понятная и взрывоопасная, переполнившая все части тела, парализовавшая руки. Свет потух. И Матье признался себе, что этот спазм, эти долгие, отвратительные рыдания, это невидимое и безрезультатное разъединение с самим собой означают его уступку тоске. Что тоска эта никогда не пройдет! Даже если он проживет сто лет. Что теперь жизнь его четко разделяется на «до» этой минуты и «после». Минуты, когда он согнулся под гнетом неминуемости и могущества смерти, испытывая ярость, отвращение и ненависть, испытывая беспомощную злобу и отчаяние от необходимости подчиниться «этому»; минуты, когда он перестал сопротивляться враждебным ему ощущениям, которых не знал за собой, которые презирал и которым никогда бы не позволил укорениться в себе. Но теперь, когда внезапно они схватили его за горло, он вынужден был признать их своими и понять, что это и есть его самые лютые враги, которые пребудут с ним все те шесть месяцев, которые ему осталось жить. Охваченный подступившей к горлу тошнотой, Матье выдавил из себя: «Ну уж нет!», а на лице было написано, что он сейчас расстается с душой. И, выпустив из рук тело Сони, даже не делая попыток вновь привлечь ее к себе, он безвольно опустил руки по швам.

– Да ты заболел! – произнесла как всегда прозорливая Соня.

За словами последовали действия: она подтолкнула Матье к дивану, завалила его и тотчас же легла сама, наискось и поверх Матье, затем стала внимательно рассматривать его испуганным взглядом.

– Да ты заболел, Матье! Что с тобой случилось? Да скажи же мне, Матье, что с тобой случилось? Я же вижу, что ты заболел!

Матье стал разглядывать ее снизу вверх. Разглядывать ее прекрасное лицо, прекрасные глаза, прелестный нос, очаровательные губы, ослепительно белые зубы. Матье смотрел на Соню и думал о том, как жаль, что он не влюблен в нее до безумия. Жалко и обидно. Зато удобно. Иначе как бы «безумно влюбленный» мог смириться с тем, что больше не увидит это прекрасное лицо? И он смущенно улыбался, стараясь утешить ее, успокоить, не столько по поводу своего здоровья, сколько по поводу чувств, которые к ней испытывал.

– Отвечай же! – настаивала она. – Матье, умоляю, отвечай же!

И внезапно Соня уткнулась ему в плечо и зарыдала. «Я ей еще ничего не рассказал, а она уже плачет, – подумал, а точнее, упрекнул себя Матье. – Должно быть, вид у меня весьма загадочный и довольно мрачный!» Да, конечно, слезы ее тронули его, но тут ему захотелось, не дожидаясь, пока слезы иссякнут, удовлетворить ее любопытство, пока оно не стало недоверчиво-въедливым. И Матье ощутил себя морально обязанным оправдать этот непроизвольно льющийся поток слез.

– Эта проклятая опухоль в легких! – проговорил он.

Она перевела дыхание, привстала, уселась на диване лицом к Матье, подобрав под себя ноги.

– Мне надо было уже давно тебя бросить, – с трудом проговорила она дрожащим голосом. – Я приношу несчастье! Смотри, подумать только: два года назад… моя мать! Прошлой зимой… Анна-Мари! А сегодня… ты! О, нет! Я этого не перенесу! Это уж слишком!

И она вновь залилась слезами. Ощущая острое внутреннее несогласие с тем, что попал в число членов некоей ассоциации, из которой он, будучи здоровым, бежал бы не разбирая дороги, Матье к тому же увидел, что стал одним из многих виновников Сониной печали, а не единственным в своем роде. «А теперь я обязан ее пожалеть», – подумал он, ощутив некое подспудное раздражение.

– Клянусь, что никогда в жизни не мечтал присоединиться к душам твоей матери и лучшей подруги, – проговорил он протяжным голосом.

Но вскоре он почувствует себя виноватым!..