Франсуаза Саган - Прощай, печаль

– Ты прекрасно знаешь: все эти годы я отбираю модели из французских коллекций, которые покупают зарубежные предприятия. Этим я занимаюсь уже десять лет.

– Мне почему-то кажется, что ты вообще ничего не делаешь! – вполне искренне заявил Матье.

Тут Матильда рассмеялась:

– Да, ничего особенного я не сделала! Что верно, то верно. Всегда находится кто-то, кто платит за мой кров и всякую всячину. И теперь – естественно, с того момента, как это стало просто необходимо, – конкуренция потрясающая!

– С какой стати необходимо? И не вздумай говорить мне, что тебе не встретился кто-то один, который…

– Во-первых, поиск гораздо более затруднителен, чем ты, дорогой мой, способен себе представить при твоей сентиментальной близорукости, – проговорила она, смеясь, – а во-вторых, я живу с человеком, который не любит, чтобы я искала что бы то ни было.

Наступило молчание.

– Со своим англичанином? Ведь, насколько мне известно, у тебя муж-англичанин. Я даже думал, что ты живешь в Англии.

– Я прожила там некоторое время, после чего мы развелись. Я его оставила ради одного из его двоюродных братьев, гораздо менее богатого и менее красивого, зато гораздо более… милого. Этот человек хочет, чтобы я была счастлива сначала сама по себе, а затем уже с ним. Такую последовательность приоритетов, уверяю тебя, очень трудно найти в мужчине, как, впрочем, и в женщине.

Матье отвернулся, как будто столкнулся с бессмысленной жестокостью. Но ощущение дурного вкуса, оставленное этой фразой, было сейчас неуместно. По какому праву он берется осуждать Матильду или чего-то не замечать? Какое место он занимает в ее жизни по прошествии десяти лет, чтобы раздражаться из-за того, что другой желает сделать ее счастливой? Невероятно. Однако речь Матильды была наполнена тем самым цинизмом, с которым они оба относились к связям прошлого, да и говорили они точно так же, с точно такой же веселостью, как говорят удачливые охотники за столом, угощая друг друга своими трофеями и не испытывая ни малейших угрызений совести. Но, похоже, на этот раз Матильда нашла хорошего, доброго человека. Однако Матье изначально не доверял людям благодушным точно так же, как идеалистам, как сторонникам некоего абсолюта, как фанатикам, как эмпирикам. Как и всем тем, кто не мог вести себя естественно и кто тотчас же казался ему ненастоящим. Да, можно любить Матильду наперекор ей самой и чиненным ею страданиям. Да и сам он в состоянии был бы вынести что бы то ни было, если бы не произошло разрыва? Смог бы он удержать в душе нечто большее, чем страх ее потерять, не быть на высоте, боязнь того, что она усомнится в нем? Достаточно ли он ее любил, чтобы выдерживать такое? Но ведь он способен выдерживать и большее, тотчас же напомнил он себе. Он был таким растерянным и несчастным последние восемь часов, что готов был поверить в возможность счастья, стал невосприимчив к любому крушению иллюзий, рефлексам и противоречиям любви. Но готов ли он принять ее заботу о нем, ее ответную к нему любовь и возможные признания? Готов ли он оценить более глубокую к нему любовь, менее опасную, более уравновешенную? Кто знает?

Неужели он обожал в ней именно то, что называли «выкрутасами Матильды»: ее мимолетные увлечения, ее вспышки гнева, ее недобросовестность, ее внезапные исчезновения – словом, все то, что, наверное, и стало причиной их разрыва? Неужели он полюбил бы ее, если бы она была женщиной верной, заслуживающей доверия, предпочитающей домашний очаг? Безо всякого сомнения, нет. Словно кретин, кретин, каким он и остался до сих пор, Матье всегда предпочитал, чтобы его соблазняли роковые женщины или маленькие стервы. Он тогда не знал, что настанет день, сегодняшний день, и он будет молить небо о том, чтобы у этих роковых женщин появилось сердце добрейшего сенбернара.

Слава тебе, Господи, в определенном смысле и в определенное время именно такой и была Матильда. За ней всегда тянулось жалобно блеющее стадо жертв любви. И не был ли он сам одним из многих? Вдруг ему показалось, что он вновь погрузился в исходное одиночество этого дня, в его бесконечный ужас. Он ощутил, как, подобно порыву ветра, на него нахлынули ужас, жестокость, объективная реальность предстоящих шести месяцев, на протяжении которых его тело будет разлагаться вопреки его воле, вопреки достижениям науки, вопреки его жажде жизни. Однако внутри сработал некий тормоз, и страх начал отступать. Быть может, страх подавило само присутствие Матильды?

Наверное, свыкнуться с мыслью о собственной смерти, о черном хаосе, о поджидающей вас «пустоте» можно лишь тогда, когда представишь себя любимым, достойным сострадания, знаменитым и оплакиваемым. Кем-то, кто был уважаем, что-то значил или выглядел значимым в чьих-то глазах. Но если человек был номером из безымянного списка, неизвестным, тенью, которая не могла ни на кого произвести впечатления, которая никогда не могла заставить быстрее биться сердце другого, которая ни у кого не оставила нежного или горького воспоминания о себе, то эта анонимность, непереносимая еще при жизни, заканчивается в общей могиле – гигантской общей могиле обычных людей, обреченных на забвение, неинтересных, ничего собой не представляющих; и вот тогда-то смерть становится не просто невыносимой, а еще и унизительной. Последнее унижение…Смерть казалась Матье невыносимой в течение всего дня, не только потому, что он увидел себя в образе человека довольно заурядного, но, скорее, потому, что никто не смотрел на него как на существо родное и необходимое. По прошествии десяти лет никто, кроме Матильды, не мог засвидетельствовать, до какой степени Матье был привлекательным, до какой степени он привлекателен сейчас и как она будет скорбеть о нем. Как будет следовать за ним в последние месяцы его жизни, шаг за шагом, будет заботиться о нем, утешать его, радовать его, будет, независимо от его состояния, обращаться с ним как с «Любовником с большой буквы», блистательным и широкоплечим, победительным, мужественным и в то же время юным, как тот Матье, которого она любила эти несколько месяцев – если не его самого, то эту любовь к нему.

Получалось, будто весь максимализм его юности, который мало-помалу подавлялся, уничтожался, во всяком случае, сводился к минимуму самим ходом повседневной жизни, возродился с ревом и криком в тот самый момент, когда стало ясно, что смерть близка. И то, что было терпимо при жизни, обернувшейся долгим разочарованием для излишне сентиментальных людей, свелось к единственному реальному крику, звучащему от рождения до смерти. Тем не менее крик в прямом смысле стихает и, к счастью, в момент смерти, и, к счастью, в больницах, где человек одурманен таблетками. Доказательством является то, что теперь редко повторяют последние слова, прекрасные слова, остроты умирающих, которые когда-то волновали и очаровывали оставшихся в живых.