Франсуаза Саган - В туманном зеркале

Когда Муна открыла ему, он, в прямом смысле, падал с ног, и она, подставив ему плечо, довела до спальни для гостей, где в камине уже горел огонь. «Браво, – смущенно сказал себе Франсуа, – прибавим по двадцать лет каждому из действующих лиц и будем считать, что мы разыгрываем „Беса в крови“». [2]Он уселся на кровать и смотрел на огонь, ему уже не было ни холодно, ни страшно, ему не хотелось ни чихать, ни кашлять, он не был одинок, не был несчастен. Муна, которая вскоре вернулась с грогом – половина чашки чая, половина рома, – увидела обращенное к ней благодарное, разгоревшееся от жара лицо. И когда Франсуа протянул к ней руки, она, конечно же, подошла к нему, и тогда он раздвинул полы ее шелковистого лиловатого халатика, мягкие и скользящие, спрятался под ними и в душистых потемках лилового шатра прижался щекой к ее животу, вдохнул запах нежной кожи и рисовой пудры.

Спальня выходила окнами в тихий двор, главными обитателями которого были болтливые голуби, и они уже ворковали в туманном молоке, приникшем к ставням. Франсуа чувствовал толщину и надежность окружавших его стен, – все стены в квартале Плен-Монсо, где вырос и он сам, были прочными и надежными. Проснулся он напротив окна, лежа на боку, подогнув к животу колени, пижама уютно и тепло согревала ему спину. Ни жара, ни головной боли он не чувствовал. Зато чувствовал успокоительное присутствие Муны у себя за спиной – женщины, которая приютила его в своем доме, потом в своих объятиях, согрела своим теплом, лечила, доставила удовольствие. Мысль о том, что она здесь, на противоположном краю кровати, волновала его, туманила нежностью, благодарностью, не имевшими ничего общего с грубым и мимолетным сладострастием. Больше того, мысль о близости Муны будила в нем неожиданные для него самого картины: «что-то старинное, идиллическое, в духе Милле – наивное, набожное… да, да, идиллическое…» Пастушка Муна и пастушок Франсуа прогуливаются в Булонском лесу в семь часов вечера… колокол призывает к вечерней молитве: Франсуа снимает свой берет. Муна откидывает вуаль, и оба молитвенно складывают руки, дожидаясь, когда наступит пора отправиться к Муне и выпить по «Бисмарку»… У Франсуа вырвался неуместный смешок, похожий на икоту: знай Муна, куда могут завести его мысли, она, наверное, поостереглась бы укладывать посреди ночи к себе в постель интеллектуала. Франсуа закрыл глаза, пытаясь снова заснуть. Но голуби ворковали так громко и так близко – протяни руку и достанешь, – и словно бы подначивали его.

– Совсем с ума сошли эти голуби, – произнес он тихо-тихо, словно в кровати их было трое: Муна, которой он жаловался на голубей, неведомо кто, кого нельзя было будить, и он сам. Или, может, он все-таки не хотел будить Муну?.. Интересно, сколько сейчас времени? В любом случае Сибилла приедет только к вечеру, если вообще сегодня приедет. Вчера, вернувшись домой, он не завел часы и теперь нервничал.

– Муна, – позвал он громко, отведя взгляд от окна и перевернувшись на спину.

Он взглянул на противоположный край кровати: еще десять минут назад – он мог поклясться – там спала Муна, но теперь никого не было.

– А-а… – начал он обиженным и жалобным тоном.

Потом торопливо обшарил простыню, на которой должна была лежать его любовница, и только тогда окончательно признал, что ее нет.

Да, Муны не было. Он был один в спальне с воркующими голубями, не знал, сколько времени, не знал, что ему и думать. Следующие десять минут он строил всевозможные предположения. Конечно, он мог бы немедленно встать и отправиться на поиски Муны, но, во-первых, на нем была только пижамная куртка, и хотя она была длинная, и вид у него был вполне пристойный, ему совсем не хотелось наткнуться в коридоре на верного Курта, прибывшего из Дортмунда, и, во-вторых, он не знал ни расположения комнат, ни привычек, ни распорядка дня Муны, что могло повлечь за собой какую-нибудь нежелательную встречу – нежелательную, в первую очередь для Муны. Его одежда наверняка осталась в ванной, но какая из дверей ведет в ванную? Франсуа чувствовал, как он смешон, но пенять было не на кого: он сам сделал все, чтобы приехать сюда, сам вынудил Муну принять его и оставить у себя. А что, если она привыкла к таким ночным визитам? Что, если уже уехала в театр, оставив ему в прихожей записку? А он так и пролежит все утро один в комнате, которую Муна еще не успела до конца обставить, слушая, как воркуют сумасшедшие голуби, и не зная, на что решиться?

Франсуа в четвертый раз опустил ногу, ища ковер, и тут заметил, как дверь медленно приотворяется, кто-то проскальзывает в нее и закрывает дверь за собой. Некто скользнул в постель, улегся возле него, всеми силами стараясь не нарушить его предполагаемый сон, и сопровождающий этого некто запах рисовой пудры окончательно подтвердил присутствие Муны. Успокоенный, обрадованный, полный нежности, Франсуа принял Муну в свои объятия.

Его снова приятно удивила ее округлость, плотность, удивительно нежная кожа; нравилась ему и ее манера говорить – любезная, кокетливая, доброжелательная, очень устаревшая в наш век всяческих звукоподражаний, но тем более отрадная. Франсуа нравились именно те изъяны Муны, которыми она была обязана своему возрасту. Начало было хорошим: к этой женщине он испытывал нежность. Нежность была причиной и приятного утра, и беспокойной ночи, нежность и чувственность, конечно, тоже. Хотя чувственность в таких случаях его удивляла больше, чем нежность. Недобрые чувства к женщинам ему давались труднее: враждебность, презрение, ненависть он должен был еще нажить. Правда и то, что у него никогда не было любовницы, которая нужна была бы ему только физически, – в его глазах физиологическое отношение к женщине было крайностью, и он его не понимал. Тот факт, что мужчина прилагает усилия, чтобы свою единственную свободную ночь провести с некой женщиной (даже если в начале вечера он только предполагает такую возможность, а в середине и вовсе от нее отказывается), факт, что мужчина добивается этой ночи, а утром вновь эту женщину хочет, означал безусловную привязанность. Явную и неоспоримую.

Утром Муна и сказала ему ласковым и немного жеманным тоном, каким говорила все, что задевало ее за живое, что казалось ей любопытным или всерьез ее трогало, – сказала, что он безумно красив…

– Безумно, – сказала Муна, – необыкновенно, потрясающе красив.

Франсуа растерялся. Хотя, конечно, бывало, что его любовницы восхищались им, но ни одна не доходила до таких крайностей. В конце концов он рассмеялся. Ему польстило преувеличение, исходящее от молчаливой и очень сдержанной женщины, которая, казалось, даже забыла об их первой близости.

– Почему ты смеешься? Тебе что, не говорили этого? Может, тебе вообще никогда такого не говорили?