Александр Проханов - Среди пуль

Звук то приближался и вырастал, как стена, то разделялся на несколько вязких, как лава, рукавов, удалялся к мэрии, к набережной, окружал Дом Советов, заслонялся огромным неосвещенным зданием.

Казалось, ползет толстое мускулистое тулово, протискиваясь среди домов, выползая к Москве-реке, охватывая громаду дворца. Хвост еще струится у американского посольства, а плосколобая голова уже достигла главного портала, прошибла мокрые заросли, достигает темного сквера и вот-вот образует кольцо, схватит мускулистый хвост.

Белосельцев увидел, как на пустое пространство улицы выкатил темный горбатый брусок, заслоняя жидкие потеки света. Медленно двинулся, вытягивая за собой второй горбатый брусок. Они катили медленно, тяжко – третий, четвертый, пятый, – напоминая сцепку вагонов. Колонна тяжелых грузовиков двигалась по улице, сотрясая землю и воздух, и Белосельцев насчитал тринадцать, а они все выкатывали. Он прижал ухо к асфальту, пытаясь в трясении земли, в многослойном перемещении звука уловить отдельные его составляющие – трехосных тяжелых грузовиков, упругих четырехосных транспортеров, легких гусениц бээмпэ, хрустящих катков и танковых треков. Но звук был вязкий, как пластилин. Асфальт, брусчатка, мягкая под брусчаткой земля перемешивали звук в однородное тесто.

Колонна исчезла, открыла блестящую льдистую улицу. Она катила теперь, невидимая, мимо мэрии, съезжала на набережную, огибала порталы дворца, обкладывала его резиновым кольцом звука.

Отец Владимир крестился. Он выставил на ящик икону ликом вовне, на улицу, где прошла колонна. Офицер-отставник переставлял, менял местами бутылки с горючим, словно хотел, чтобы лучше смотрелись этикетки с надписями: «водка», «коньяк», «мартини».

Звук приближался, наваливался, давил на височные кости, на корневища зубов, расшатывал их.

Опять на льдистый пустой асфальт, заслоняя лужи света, стали выкатываться грузовики, тупорылые, с высокими коробами. Они толкали перед собой снопы электричества, наполненные невидимой угрюмой жизнью.

Белосельцев думал, что колонна пройдет мимо, повесив над баррикадой тяжелое облако тоски и страха. Но машины замедлили ход, остановились, сохраняя интервалы, вонзая в кузовы и брезенты пучки лучей. Стали медленно разворачиваться, пятиться, направляя фары к баррикаде. Яркие вспышки слепили. Баррикада, пронизанная лучами, стала прозрачной, зыбкой. Наполнявшие ее люди были, как в воде. Плавали и барахтались среди обломков и мусора, словно потерпевшие кораблекрушение.

Чувствуя свою незащищенность, баррикадники задвигались, закопошились, заслоняясь от этого пронизывающего света листами фанеры, досками, зарываясь глубже в темный сор. Белосельцев укрылся за железную бочку. Видел, как драгоценно сверкает икона в медном окладе. Переливается, словно в баре, бутылка с горючей смесью.

Фары грузовиков светили. В их слепящих ядовитых лучах мелькали солдаты. Они заслоняли огни, снова открывали зеркальные потоки огней. Строились, разбегались. Казалось, им нет числа, они рождаются из этих лучей, синтезируются из света и дыма. Начался дождь, он не гасил, а будто еще больше разжигал воспаленные фары. Мешал их с водой, дымом, сырыми одеждами, железными пузырями касок. Рокотали моторы, звякало железо, били сквозь дождь и дым разящие лучи.

«Штурм… – думал Белосельцев, ожидая сквозь завесу света пулеметную очередь, просекающую баррикаду, раскалывающую тяжелые стекла подъездов. – Началось…»

Он засунул руку под мышку, нащупал кобуру и, сдернув ременную петельку, достал пистолет. Отер его машинально о рукав, передернул затвор. Вытянув руку, уперся кулаком в ребро металлической бочки. Он глядел сквозь прорезь прицела на грузовики, горящие фары, шеренги солдат, в которых полетят его пули.

Шеренга колыхнулась, как занавес, шагнула на асфальт, стала накрывать его своей колеблемой массой, сквозь которую, толкая ее, придавая неуклонную беспощадность, били лучи. Вместе с дождем и слепящим светом налетели на баррикаду плотные вихри. Они взмывали вверх, как волчки, как завихрения воздуха, и были похожи на остроклювых перепончатых птиц.

«Духи Тьмы!» – повторял Белосельцев, стараясь сосредоточиться, выставляя навстречу вытянутую руку с оружием, чувствуя, как рядом, по всей баррикаде, подвинулись вперед, напряглись ее защитники. Ощетинились отточенными прутьями, монтировками, обрезками труб. Он был готов подпустить поближе ненавистную, желавшую его смерти шеренгу, всаживать в нее точные, выверенные выстрелы.

Край железной бочки. Его рука с пистолетом. Рокот мясорубки, подвигающей к его лицу отточенный винт. И секундное смещение всего в иную плоскость и жизнь. Нет ничего – ни солдат, ни моторов, ни колючей баррикады, все это не существует, пригрезилось в страшном сне. А есть дуновение северной черной реки, белые холодные звезды, и он, зажав под мышкой березовый веник, отворяет дверь баньки, и там, в красноватом тумане, – его Катя. Ее мокрые блестящие волосы, белая, обведенная загаром грудь. Он протягивает ей ковшик. Она льет на себя звонкую, пахнущую березой воду, стеклянная, дышащая, сдувает капли с розовых губ.

Это длилось мгновение и исчезло. Шеренга, черная, монолитная, с железными пузырями касок, продолжала накрывать асфальт. Можно было различить мутные под касками лица, кулаки, сжимавшие автоматы, шагавших впереди офицеров. Над головами солдат, прочерчивая на касках моментальные проблески, летели лучи, слепили, выжигали баррикаду.

Белосельцев вдруг испытал страх. Колыхаясь, как бахрома, приближалась его смерть, неотвратимая, жестокая, которой удавалось ему избежать в прежние годы. Теперь она настигнет его в центре Москвы, у железной измятой бочки. И последнее, что он увидит, – эту грязную измятую бочку, излохмаченную пулями.

Ему захотелось вскочить и кинуться прочь. Оставить эту нелепую бутафорскую баррикаду, сквозь которую, как сквозь сухой бурьян, пройдет стреляющая цепь солдат, оставляя на бревнах и балках висящие тела баррикадников.

Он увидел, как сбоку от него метнулась легкая тень. Прозвенели какие-то обрезки железа. Девушка с косой выпрямилась и стала втыкать в баррикаду, прикручивать, приторачивать к чему-то древко с полотнищем. Ткань подхватил, заволновал сырой ветер, и отчетливо виднелось перекрестие, по диагонали, из угла в угол. Андреевский флаг зареял над баррикадой. Где-то рядом, в путанице проволоки, ударила гитара, зарокотала колокольно. Эти резкие, взлетавшие и падающие звуки ломали и кололи подземные гулы моторов, выхватывали их из-под земли, вырывали, как сорняк, с корнем, отбрасывали в сторону.

Не было страха, а были веселье, восторг. Белосельцев приподнялся, оглядывая баррикаду, других приподнявшихся защитников. Все они видели друг друга, ободряли, понимали без слов. Единым порывом, единым броском были готовы метнуться вперед, и там, на липком асфальте, сойтись в последней схватке, погибая не в тупой покорности, не в постылой тоске, не в клетке, не в застенке, а в открытом бою.