Александр Проханов - Среди пуль

Этот насыщенный кислотой туман изглодал белый камень церквей, резной известняк царских саркофагов, смуглый гранит мавзолея. Он окислял и чернил золотые кольца курантов, рубиновые грани звезд. На глазах все ветшало, шелушилось, осыпалось. Стены церквей были в трещинах, кресты позеленели, колокола превратились в мучнистый прах. Ветер гнал по брусчатке блестки и крупицы осыпавшегося золота.

– Господи! – повторил стоящий рядом интеллигентик, кутаясь в негреющее пальто.

Маэстро повернулся лицом к оркестру. Воздел тончайшую палочку. Прекратил среди оркестрантов всякое шевеление, подергивание, пульсацию. Кольнул палочкой воздух, причинив кому-то нестерпимую боль, которая отозвалась воплем множества скрипок, стала расходиться кругами и волнами, захватывая в себя стенания и стоны все новых и новых инструментов. Оркестр грянул яростный, яркий, радостно-свирепый марш Мендельсона, усиленный металлическими мембранами. Подобно тысячам колющих штыков и рубящих сабель понесся вместе с ветром к храму Василия Блаженного, огибая его с двух сторон, вонзаясь в площадь двумя потоками, двумя колоннами, наполняя ее своей неодолимой энергией.

Это была не музыка, а яростное вторжение накаленной стихии туда, на площадь, где минуту назад зияла пустота.

Белосельцев выбрался из толпы. Заторопился, побежал с Васильевского спуска, мимо милицейских кордонов, к метро, чтобы попасть на «Баррикадную».

Уже на платформе «Баррикадной» он почувствовал, как неспокойно вокруг. Из вагонов, отделяясь от сонных, равнодушных пассажиров, выходили деятельные, взвинченные люди, мужчины и женщины. Оглядывая соседей, они, наметанным взглядом распознавая своих, устремлялись на эскалатор. Выходили наружу, ветер подхватывал их, толкал и гнал всех в одну сторону – мимо высотного здания, Зоопарка, к черному мокрому скверу, к стадиону, за которым туманно, как льдистое облако, возвышался осажденный Дом.

Белосельцев вошел в толпу и сразу же был в нее запечатан. Подходили сзади, вставали рядом, надавливали, стискивали. Он двигался, подымаясь на носках, упираясь плечами в плечи других. Эта теснота и давка не раздражали, а бодрили. Он становился частью толпы, лишался личных страхов и переживаний, своего отдельного тела и дыхания. Был частью огромного напряженного туловища толпы, частью ее огромных дышащих легких.

Он остановился на скользком пригорке, на липкой, раздавленной подошвами траве. Мог видеть однообразное множество круглых голов, лучи прожекторов, в которых сыпал дождь, высокий фургон, на котором стояли люди, выступали ораторы, а дальше – жестяные сомкнутые щиты оцепления, круглые каски, автобусы с погашенными фарами, группы бойцов ОМОНа в глянцевитых куртках и белых, как куриные яйца, шлемах. Все это было сдавлено, сжато, окутано железными испарениями, посыпано дождем, полито ртутью. В черных деревьях угадывалась близкая громада Дома, и эта близость и недоступность раздражали толпу, наполняли ее глухим, постоянно растущим негодованием.

С крыши фургона, уперев ноги в скользкое железо, выступали ораторы. Сквозь хрипы мегафона, в порывах ветра Белосельцев угадывал отдельные фразы. Ораторы грозили, дразнили, насмехались. Увеличивали и питали негодование толпы.

– Этот урод, государственный преступник… Не имеет права называться президентом… Народ голодный, холодный… Наши братья без воды, без хлеба… Эти фашисты хотят травить нас собаками… Доколе терпеть…

Это говорила женщина, истошно, заливисто, заходясь в длинных бессловесных стенаниях. Крыша фургона блестела, как лед. Женщину поддерживали под руки. В косом дожде, на льдистом, освещенном прожекторами фургоне она казалась охваченной голубоватым прозрачным пламенем.

Белосельцев чувствовал озноб, знал, что болен. Пронзительные женские крики увеличивали его страдание. Вслед за женщиной он думал – доколе терпеть? Доколе эти мордовороты с палками будут измываться над народом, а народ, обобранный, обманутый, будет терпеть над собой эту мразь? Почему не двинет всей массой, не надавит литой толпой, не сомнет эти мерзкие щиты и каски? Он оглядывал соседние лица, убеждаясь, что на этих лицах гуляют желваки, набухают жилы, наливаются ненавистью глаза.

С фургона выступал другой оратор. Белосельцев издалека узнал полковника Алксниса, которого любил за бесстрашные обличительные речи в защиту армии, от которых ежился и вздрагивал гладкий, как масляный колобок, предатель с фиолетовой метой.

– Наши товарищи стоят в этот момент на баррикадах!.. – доносились разорванные ветром фразы. – В них будут стрелять, как стреляли на этом же месте в наших дедов!.. Если мы мужчины, то должны прийти к ним на помощь!.. Если не сделаем это, палачи придут в наши дома, убьют наших жен и детей, закуют нас в цепи!.. Да здравствует Конституция!.. Да здравствует великий Советский Союз!..

Толпа ревела в ответ. Взлетали кулаки. Прожектора, как бритвы, скользили над головами. Толпа кипела, будто взбухала пузырями, ее поливало дождем и ртутью, и в ней, как в черном бурлящем гудроне, лопались нарывы. Белосельцев ждал, когда будет достигнут предел кипения и варево взбухнет и поплывет через край. Люди напрягут мускулы, набычатся и двинутся на солдат. И он вместе с ними врежется в жестяной ворох щитов, расшвыряет их, прорвется с криком на площадь перед Домом Советов, где его примут в объятия товарищи.

Милицейские громкоговорители, перекрывая ораторов, громко и методично взывали:

– Граждане, просим разойтись с несанкционированного митинга!.. Не нарушайте общественный порядок!.. Граждане, по просьбе правительства и ГУВД Москвы, в развитие указа Президента России, митинги и собрания, направленные на срыв конституционной реформы, объявляются незаконными!..

Металлическое, бездушное, монотонно повторяемое увещевание еще больше раздражало толпу. В ответ раздавались свисты, толпа начинала скандировать: «Банду Ельцина под суд!» Похожий на ртутный дождь, фиолетовые мигалки милицейских машин жар и озноб вызывали у Белосельцева острое страдание, которое побуждало его двигаться, бежать, выкрикивать беспощадные, злые слова.

На крышу фургона взобрался человек и взял микрофон. Белосельцев узнал в нем Клокотова. Потянулся к нему, желая лучше слышать.

– Братья! – редактор патетически вытянул руку вперед. И, словно откликаясь на его крик, вспыхнули фары темных автобусов, двери раскрылись, и из них повалили, посыпались омоновцы. Множество одинаковых, в черных кожаных куртках, в белых шишаках, похожие на муравьев, перетаскивающих свои белые яйца.

Они выстроились на бегу клином. Этот клин молча, с силой ударил в толпу. Упругая волна удара покатилась по толпе, надавила на Белосельцева. Он попятился по скользкому склону.