Александр Проханов - Среди пуль

– Мы не рассчитали всего!.. Не могли предположить, что имеем дело с преступниками и кровавыми палачами!.. Мы рассчитывали на торжество Конституции, на государственную этику, на совесть офицеров и генералов!.. Наконец, мы рассчитывали на международное право, на демократический мир!.. Все это было ложью!.. Все это фетиши, которые исчезли при первых выстрелах!.. Мы страшно ошиблись!..

Хасбулатов с его черными блестящими глазами затравленного зверька, с фиолетовыми подглазьями и трагическим голосом был неприятен Белосельцеву. Лидеры и вожди, которых он жадно искал, кому хотел вручить свои умения и силы, саму свою жизнь, не оправдали его ожиданий. Они не выдержали страшного давления жизни, исчезли и спрятались, вышли из боя. Люди, внимавшие их речам и пророчествам, спешившие встать под их знамена, явившиеся сюда, под выстрелы танков, оказались покинутыми. Не услышали от вождей вдохновляющих слов, разумных команд, они лежали убитыми вокруг обреченного Дома, стонали ранеными на липком брезенте носилок, забились испуганно под лестницы. Малые горстки защитников с казавшимися игрушечными автоматами разрозненно залегли на этажах и в подъездах. Без единого управления и плана они вели оборону, отвечая одиночными выстрелами на удары танковых пушек.

Словно угадав эти мысли, прочитав их на лице Белосельцева, Хасбулатов сказал:

– Мы виноваты!.. Страшно перед людьми виноваты!.. Привели их под пули!.. Обещали свободу, а дали смерть!.. Мы сами заслуживаем смерти!.. Мы должны достойно умереть!

Не для этого явился сюда Белосельцев. Не за тем, чтобы слушать раскаяния. Он явился сюда за оружием. Где-то рядом, под замком и охраной, был арсенал. Полтысячи автоматных стволов, способных превратить безоружный испуганный люд в бесстрашных солдат. Сотня гранатометов, способных превратить безнаказанно стреляющие танки и транспортеры в костры, в раскаленные докрасна коробки с кучками обгорелых костей.

Белосельцев протянул Хасбулатову записку Красного Генерала.

– Я пришел за оружием! Мы готовим контратаку! Откройте мне арсенал!

Хасбулатов несколько раз прочитал записку болезненными глазами, шевеля коричневыми губами. Сказал:

– Арсенала нет… Его увезли еще летом… Мне предложили очистить Дом Советов от оружия во избежание захвата его террористами… Показали секретные разведданные о возможном захвате… И я согласился… Оружие вывезли на грузовиках еще летом…

– Неправда! – крикнул Белосельцев. – Оружие есть! Полтысячи автоматов и гранатометы! Мы раздадим оружие, и через час народ возьмет Кремль! Если вы не отдадите оружие, мы его возьмем силой!

– Ступайте и посмотрите… Оружия нет… Я отдал его еще летом… – вяло и тускло сказал Хасбулатов. Подошел к дверям и кликнул охранника: – Ступай в подвал, проводи человека… Покажи арсенал…

Белосельцев пошел вслед за охранником, чье красивое, диковатое, с черными, опущенными вниз усами лицо выражало тайную страсть. Готовность в последний раз перед смертью с визгом и гиком, обнажив белоснежные зубы, отбиваться, стрелять и резать до последнего взмаха и пули.

Они зашли в какое-то сумрачное помещение, прихватив дежурного в милицейской форме. Светя фонариками, двигались по холодным, сырым переходам. Лязгали ключами в дверных замках. Остановились перед железной, с черной маркировкой дверью. Круг от фонаря осветил сложный, с несколькими скважинами замок, связку ключей в кулаке милиционера. Тот долго возился, хрустел и звякал металлом. Потянул дверь на себя. Из черной щели пахнуло сквозняком, знакомым запахом ружейной смазки. У Белосельцева сладко забилось сердце. Он шагнул в комнату вслед за млечным пучком света. Бетонированная, с шершавыми стенами комната была уставлена стеллажами и полками. И эти полки и стеллажи были пусты. Несколько сломанных ящиков с мятой промасленной бумагой валялись на полу. Тут же лежал вскрытый, как консервная банка, «цинк». Одинокий, гладкий, как желудь, с зеленой гильзой, красной ядреной пулей блестел автоматный патрон.

Белосельцев стоял среди опустошенного арсенала, сам пустой и погасший, с медным, внезапно появившимся вкусом во рту.

Он шагал по коридорам и переходам Дома Советов. Редкие, растерянные, торопливые люди попадались ему навстречу. В одном из кабинетов дверь была распахнута, и какой-то человек жег бумаги прямо на полу, кидая листы в костер. В другом месте, в полутемной мраморной нише, кто-то мочился, даже не повернувшись на звук шагов. В одном из переходов выскочил на него очумелый человек с флагом, ошалело взглянул на Белосельцева:

– Наверху все горит!.. Пожар!.. А воды-то и нету!.. – И побежал, дико размахивая в коридоре черно-бело-золотым полотнищем.

В коридоре, вдоль стен, тянулись носилки. В них, перебинтованные, лежали раненые. Врачи в белых халатах подходили к ним, давали какие-то снадобья, кололи, поднимали над их головами стеклянные флаконы. Коридор будто шевелился, стонал, рябил белым, ярко-красным цветом, издавал запахи медикаментов, сырой одежды и еще чего-то, парного, кисловатого, душного, чем пахнут полевые лазареты.

Белосельцев увидел, как вносят очередные носилки. Впереди шел пожилой баррикадник в кепке с красным бантом, а сзади знакомый Белосельцеву длинноволосый юноша, который ночью венчался, двигался вокруг свечи, и Белосельцев держал над его темными кудрями картонно-серебряный венец. Теперь он сжимал рукояти носилок, автомат его был закинут за спину, и он наклонялся, всматривался в носилки, что-то говорил.

Белосельцев сначала догадался мучительным предчувствием, а потом и увидел – в носилках лежала его невеста, простоволосая, бледная, с худой обнаженной шеей и острым голым плечом. Другое плечо было забинтовано. На марле проступала розоватая кровь. На девушку, прикрывая ее обнаженную, перебинтованную грудь, была наброшена куртка, а под голову была подложена знакомая брезентовая сумка. Девушка смотрела страдающими черными глазами, и в этих умоляющих глазах были боль, страх, не за себя, а за своего суженого, который наклонялся к ней, выгибая спину с автоматом.

– Мне не больно… Легче уже… В плечо не опасно…

Носилки опустили на свободное место у стены. Врач в белом халате подошел, отбросил куртку, стал разглядывать бинты с нежно-розовым пятном. Белосельцев увидел плотную, крест-накрест, перевязь, из-под которой виднелась маленькая девичья грудь с темным соском.

Минувшей ночью он видел их венчание, держал над ними венец. И это ранение, брезентовые носилки, бинты с розовым пятном, их темные, неотрывно глядящие друг на друга глаза были продолжением их венчания, были связаны с той свечой, лампадой, обручальными колечками. Он, Белосельцев, державший над ними венец, благословил их на страдание, раны, на смертельный бой.