Александр Проханов - Среди пуль

– Мы говорили об этом в своем кругу, – растерянно произнес Константинов. – Никто не верит! Хасбулатов не верит! Я предложил создать депутатскую комиссию, расследовать поступающие сведения. Вы должны повторить свой рассказ перед депутатской комиссией, перед представителями прессы! Мы должны нанести превентивный удар!

– Пусть идут! – вскипел Офицер. – Одними ментами им дела не сделать! Армию им не поднять! Армия с нами, она их сметет! Командиры полков, командиры дивизий с нами! Наши люди из округов сообщают, армия только ждет повода! Пусть дернутся, и мы их сметем!

Он желчно засмеялся. Его смех показался Белосельцеву истерическим, бледное лицо несколько раз передернулось моментальной конвульсией.

– Надо немедленно сообщить Хасбулатову! – сказал Константинов. – Вы сможете пойти со мной и еще раз повторить свой рассказ?

Он схватил телефон, набрал номер и, представившись, видимо, секретарю или помощнику, попросил о немедленной встрече.

– Очень срочно! – сказал он требовательно, трескучим голосом. – Крайне важное сообщение для Руслана Имрановича!

Офицер, нервный, недоверчивый, остался в кабинете, а Белосельцев и Константинов двинулись по коридорам. Они спускались и поднимались на лифтах, наконец попали в просторную приемную, выходящую огромными окнами на набережную. На излучину сверкающей реки, на туманный небоскреб «Украины».

Столик с секретарем и помощником, с группой постоянно позванивающих телефонов был почти незаметен среди солнечного пространства. Белосельцев уселся в мягкое кресло и сразу же ощутил присутствие в этой помпезной приемной, среди белого мрамора, золотых багетов, хрустальных подвесок, присутствие летучих тревожных энергий, проникающих из окна, пронизывающих воздух и свет.

Константинов отошел к секретарю, о чем-то переговаривался. В помещение заглядывала и уходила охрана. Кто-то еще, дожидаясь приема, сидел в соседнем кресле, держал на коленях папочку с медной застежкой. Белосельцев, не зрением, не слухом, а невидимой, помещенной в груди мембраной улавливал давление проникавших энергий. Мембрана содрогалась, вибрировала, откликалась на бесшумные волны.

Створки высоких дверей растворились. Из кабинета в приемную вышел плотный, с признаками тучности человек с мясистым загорелым лицом, на котором властно и весело светились синие глаза. В этом тяжеловесном здоровяке, державшем по-военному грудь колесом, Белосельцев узнал генерала Ачалова. Еще недавно он командовал десантными войсками, замещал злополучного Язова, последнего советского министра, не сумевшего использовать мощь армии для спасения государства. После унылого путча, угрозы ареста Ачалов скрылся из глаз и вдруг обнаружился здесь, в приемной Хасбулатова. Бодрый, уверенный, удовлетворенный состоявшимся разговором, прошествовал по коврам, пышущий здоровьем, словно только что из соленого моря, из-под южного солнца.

– Прошу вас, – пригласил секретарь, – Руслан Имранович ждет.

Белосельцев вслед за Константиновым прошел в кабинет.

Хасбулатов сидел далеко, едва заметный за огромным столом. Его голова, склоненная к бумагам, была едва видна за чернильным прибором, статуэтками, канделябрами. Мельком взглянув на вошедших, он издалека указал им на другой овальный столик с округлым диваном и креслами и продолжал писать. То ли действительно у него была необходимость в писании, то ли он хотел произвести на вошедших впечатление занятого человека.

Белосельцев и Константинов уселись за низкий, очень удобный и красивый столик, среди цветов, гобеленов. Оглядывая огромный величественный кабинет с трехцветным государственным флагом, с бронзой, хрусталем, ореховым деревом, мягким смугло-красным ковром, Белосельцев опять ощутил, как в окна, продавливая стекла, бесшумно веют невидимые силы, гуляют по кабинету, обнимают каждую вещицу, каждый глянцевитый листок растения. И эти силы – суть знамения беды и несчастья, и чуткая мембрана в его груди улавливала их присутствие, пульсировала и дрожала.

Хасбулатов просидел за бумагами ровно столько, сколько понадобилось Белосельцеву, чтобы в подробностях осмотреть кабинет, проникнуться пониманием значимости места, созерцать высшее лицо государства в его повседневных неусыпных радениях.

Хасбулатов отодвинул бумаги. Маленький, легкий, встал, пошел навстречу визитерам.

– Генерал разведки, в отставке! – представился Белосельцев, по-военному вытянул руки по швам и лишь потом пожал маленькую теплую руку спикера.

Хасбулатов еще раз несильным вяловатым жестом пригласил их садиться. Сам поместился в удобном с гнутой спинкой кресле, среди золотистых пятен солнца. Взял со стола коричневую прокуренную трубку. Стал вытряхивать, выскабливать из нее пепел, орудуя маленькой серебряной лопаточкой.

– Я просил на последнем заседании ваших неистовых друзей попридержать свои аргументы, – обратился спикер к Константинову скрипучим, недовольным голосом, столь хорошо известным по телепередачам. – Я понимаю, все они яркие ораторы, неординарные люди, не любят Хасбулатова. Но ведь, по-моему, была достигнута договоренность, я вам открыл мои карты и был вправе рассчитывать на большую выдержку.

Очистив трубку, он схватил желтоватыми пальцами рассыпчатую щепоть табака, наполнявшую деревянный ларец. Натолкал табак в обугленное жерло трубки, стал утрамбовывать серебряной лопаточкой умело и с наслаждением, посматривая на другие обугленные трубки, разных размеров и форм, разложенные по столу.

– Я уже сделал им замечание, Руслан Имранович, – сказал, оправдываясь, Константинов. – Но, согласитесь, «Фронт национального спасения» должен себя демонстрировать. Мы держим в напряжении демороссов. Ведь и это входило в наш уговор!

– Не следует перегибать палку. Верховный Совет – это не конгресс «Фронта», – так же скрипуче и недовольно сказал Хасбулатов. Он зажег трубку, втянул сквозь мундштук горячий дым, выпустил из угла рта душистую голубую струю.

Пока они пререкались, недовольные друг другом, но и зависимые один от другого, Белосельцев незаметно разглядывал всемогущего спикера, старался упорядочить свои первые о нем впечатления.

Курящий трубку Хасбулатов, манипулирующий маленькими аккуратными пальцами, в которых появлялись то золотистая щепоть табака, то серебряная лопатка, то коричневый, с медными инкрустациями чубук, явно позировал. Этой трубкой, набором инструментов, самим неторопливым культом курения он должен был отличаться от остальных, выделяться из некурящей или курящей сигареты массы. И в его манерах и жестах, в его попыхиваниях и посасываниях, в его маленьком кулаке, сжимавшем дымящий, с малиновым угольком чубук, было что-то «сталинское», но не натуральное, а подражательное, ненастоящее, театральное. И это разочаровывало.