Александр Проханов - Матрица войны

Белосельцев задохнулся – столь достоверно вернула ему память запах горячего дыма, красный, коптящий в лампе язык огня, половик с дремлющим темным котом, влажную рюмочку с ягодкой клюквы, слабый румянец на блеклых щеках вдовицы, и ее тонкий, растресканный голос, словно он был составлен из звонких сухих лучин.

И, стараясь вспомнить слова вещей песни, которую пропела ему о нем самом забытая женщина, отправляя его из той избы в далекое странствие, Белосельцев вздохнул глубоко. Борясь с немотой, с остановившимся в груди воздухом, вытолкнул из себя первый неверный звук, испугавшись его хриплой немощи. Послал ему на помощь второй, настойчивый, прозвучавший так, словно задребезжало в окне стекло. Третий звук превратился в песню, влился в угаданный, сложный, как кромка еловых вершин, мотив.

Его жизнь завершалась. Ему оставалось прожить малый, последний ее отрезок, быть может, длиною в эту старинную песню. За оставшееся время, за несколько витиеватых куплетов надлежало собраться в дорогу, упаковать пожитки, с которыми он отправится в путь. Сложит их у Божьего порога и, голый и босый, предстанет на Божий суд. Но до судного часа, перебирая котомку, где лежат накопленные за годы богатства, он восславит Господа, даровавшего ему эту быстротечную жизнь.

Он поблагодарит Творца за то, что Тот наделил его сладостной, как липовый мед, родовой памятью, которая не оставляла его одиноким среди разноголосицы огромного мира, бесчисленных встреч и лиц, а помещала на бесконечную линию рода, терявшуюся в тумане истории, где какие-то ополченцы уходили на Бородинское поле, какие-то молокане отправлялись из Тамбова в бега, лихие ямщики, замотав кушаки потуже, гнали тройки по Военно-Грузинской дороге, и один его дед, награжденный золотым оружием, сажал его верхом на свое острое сухое колено, и пахло от него табаком и старинным клеем, коим были склеены альбомы «Мира искусств». Другой его дед, похохатывая в белоснежную легкую бороду, насмехался над каким-то немцем-профессором, читавшим ему курс в Гейдельберге. Его детство прошло среди чудесных родных стариков, от которых остались книги, прокуренные трубки, монограммы на серебряных ложках и голоса, что сливались в неразличимый хор мира, в котором звучал и его живой голос. Он славил Господа, что был не первым, как Адам, а одним из бесчисленных, возникшим на пересечении родовых и фамильных линий. Жившие до него из туманного облака наблюдали, как он проживает жизнь, ждали его в свой фамильный крут.

Он славил Господа за то, что Тот наградил его Родиной. Дал почувствовать нескончаемую к ней нежность, любовь. Счастье пребывать среди ее пространств, русской молвы, родных русских лиц. Упиваться сладкозвучием языка, на котором писали русские мудрецы и пророки, говорили строгие волоколамские вдовы, думали монастырские старцы, молились перед битвой великие полководцы и воины. Родина была не только землей и небом, названием цветка и ручья, формой церковного купола и извилистой розовой тропкой. Она была не только сводом преданий, могилами, сменой времен года, когда после сверкающих снегов Родина одевалась в золото одуванчиков, а потом в синеву незабудок, в белизну ромашек, в лиловый наряд колокольчиков. Родина была постоянным, исходящим из сердца горячим чувством. Наподобие дыхания оно расширялось во все стороны света, до солнца и звезд, где в заоблачной высоте, подобная земной, существовала небесная Родина, божественная, неподвластная тлению Россия, куда он подымется по воздушным ступеням, к своим предкам, к маме и бабушке, когда кончится его земной век.

Он благодарил Бога за то, что Тот открылся ему в своих бесконечных красоте и величии, возжигая звезды над его головой, открываясь в религиозных учениях и философских теориях, в живом молитвенном чувстве, соединяющем его отдельную душу со Вселенским Духом, которому он не безразличен, который знает о нем. Спасает в час уныния или смертельной опасности, корит и наказывает за прегрешение и зло, награждает за смелый и добрый поступок, за отважную мысль, за искреннюю чистую молитву. Божество приходило к нему, как предчувствие, как сердечное тепло или как светоносное откровение, в образе Ангела, встающего из вод, парящего над песками пустыни, сияющего в серебре ледника. Он не мог понять Бога, не мог обнаружить во всей полноте смысл и устройство мира, но ведал, что его отдельная жизнь и его отдельный, томящийся в непонимании разум есть лишь малая часть непознаваемого мирового закона, непостижимого вселенского разума, который создал его из пылинок, вдохнул мысль, ведет по земным путям.

Славен Творец за то, что ему, сотворенному на краткое время, он дал возможность участвовать в грозной земной истории, непрерывной во все века, создающей и разрушающей царства, выводящей на свет народы и окунающей их в тьму забвения. Он двигался вместе с войсками по всем дорогам земли, видел пожары и войны, пережил крушение Родины, пил из чаши побед, сполна вкусил горький яд поражений. Он, военный разведчик, был инструментом истории. Она ворвалась в него, обрела на мгновение его черты, говорила его языком, кричала его голосом от нестерпимой боли, бредила его ночными кошмарами. Пробивалась вперед сквозь косность, невежество, наивные иллюзии и злые замыслы. Натыкалась на тупики в моменты его отчаяния. Мчалась вперед вместе с его стреляющим вертолетом. Творец провел его по военным дорогам и бережно, сохранив ему разум, вывел, на обочину. Посадил в этой темной избе, чтобы он мог петь, вспоминать.

Бог дал ему насладиться любовью к женщине, которая меняла обличье, цвет волос, тембр голоса. То мучила его, то услаждала. Открывала ему красоты заморских столиц. Смысл чужих языков и верований. Чудеса истории и природы, среди которых она являлась ему. То среди белых псковских церквей. То в духоте никарагуанской сельвы. То в соленой пене африканского побережья. То в кабульской гостинице, среди криков ночных патрулей. Он помнил их всех, даже тех, мимолетных, которые не называли ему своих имен, уходили под утро, в предрассветных сумерках, не давая разглядеть лицо. И тех, за кем был готов гнаться на кораблях, самолетах, отыскивая их среди городов и селений, вздрагивая от совпадения походки в сиреневых сумерках бульвара Капуцинов, или пугаясь сходства в дымных зеркалах Ла Скала, или ошибаясь, обманываясь цветом волос, изгибом руки в сумерках мадридского бара. Женщины, которых он любил, были посланы ему Творцом, были чудным подарком Создателя, и он благодарил Творца за подарок.