Александр Проханов - Матрица войны

– Надо взять машину, – оглядывался он, выискивая среди сияющих размытых полос и водянистых лучей зеленый огонек такси.

– Идемте пешком до метро!

– Промокнем! Замерзнете!

– Он теплый! Идем! – Она кинулась в дождь, как в море.

Шли рядом, окруженные цветными перепончатыми зонтиками, напоминавшими торопливых, бегущих по отмели крабов. Он смотрел, как она промокает.

Сначала волосы ее потемнели, отяжелели, недвижно легли на плечи и спину. В них появился блеск, холодный отлив. Они стали сочиться, течь, превратились в жидкое сверкающее стекло, и ее голова осветилась прозрачным нимбом. Ее короткая розовая маечка стала темной, влажной, пропиталась дождем, прилипла к телу. Сквозь ткань округлились груди с маленькими плотными сосками, открытый живот блестел, как глазированный. Короткая юбка облегла бедра, вылепила их. Белосельцев боялся смотреть. Боялся видеть, как ее раздевает дождь.

Москва со своими фонарями, рекламами, светофорами, с размытыми горящими окнами и витринами опрокинулась, перевернулась, отразилась в черной глубине. Они шли по отражениям. У них под ногами пылала, колыхалась, змеилась огнями глубокая перевернутая Москва.

Бронзовый фонарный столб с высокой гирляндой каплевидных фонарей, под которыми блистала, искрилась, сыпалась капель, отражался в черной воде. Они бежали по этим фонарям, боясь их разбить, по их белым размытым пятнам. Казалось, их обувь в светящемся жидком растворе и они оставляют на асфальте фосфорно-белые следы.

Стеклянный брусок рекламы с красавцем ковбоем, вытаскивающим из кармана пачку сигарет, погружался в глубину красно-золотым дрожащим столбом. Они пробежали по его ковбойской шляпе, безупречно мужественному лицу, по красной, величиной с автобус, пачке сигарет.

Витрина ювелирного магазина с бриллиантами, золотыми изделиями, перстнями, браслетами отражалась, как ночной теплоход. И они давили ногами эти бриллианты, золотые браслеты, часы в драгоценной оправе. Сами на мгновение покрылись жидкой позолотой, роняли по пути золотые капли.

Церковь, озаренная, многоглавая, отражалась в асфальте, как град Китеж, утонувший в черном омуте. И они пробежали по водам, по узорным крестам, по сияющим куполам, и от их шагов на поверхности расходились круги, и в крестах проплыла серебряная размытая рыбина.

Дорогу им преградил бурный, черный ручей, в котором отражался огонь светофора, словно поочередно в ручей опрокидывали ковши зеленого, золотого, красного цвета.

– Нет, нельзя, он красный! – остановила она его перед рубиново-черным потоком. Он замер, чувствуя, как льется ему за ворот вода, хлюпают туфли. Видел, как несутся в ручье огненно-красные воронки.

– Желтый! – сказала она, ступая ногой в медовый поток, и он видел, как туфелька ее погрузилась в ручей и вокруг ее щиколотки поднялся маленький золотой бурун.

– Зеленый! – крикнула она. Схватила его за руку, потянула в кипящую изумрудную воду, и он бежал в зеленых брызгах, торопясь одолеть поток, пока над ним в дожде горит зеленая ягода светофора.

Вбежали под дерево. Круглое, черно-стеклянное, с шелестящей листвой, похожее на огромную, переполненную водой чашу, оно проливало на них пахучие холодные струи, брызгало, кипело над головами. В холодной раздвигаемой ветром листве вспыхивали озаренные фасады, фары пролетавших машин.

– Холодно, – сказала она и прижалась к нему. Защищая ее от падающей ледяной струи, он обнял ее, прижал к себе. Ощутил близкую живую прелесть, гибкость, доступность. И вдруг испугался.

Ледяной страх вместе с черной водой пролился ему под рубаху. Остановил его жаркую внезапную нежность. Угроза, почти смертельная, придвинулась из-за коричневого корявого ствола. Нечто опасное и ужасное, готовое погубить их обоих, мерцало каменными блестящими глазками, обвивало ствол чешуйчатым мокрым хвостом, взирало на них. Он отступил от нее, вышел на дождь.

– Нам пора… – глухо произнес Белосельцев, шагнул туда, где, похожая на раскаленную спираль, в красной дымке горела буква «М». Оглянулся на дерево, и ему показалось, что по стволу вместе с водой скользнуло и исчезло в листве чешуйчатое мокрое тулово.

Молча проводил ее до входа в метро. Торопливо простился. Она не пыталась задержаться, удивленно на него смотрела. Вернулся домой, мокрый до нитки. Стянул с себя липкую одежду, сбросил хлюпающие туфли. Стоял перед коробками с бабочками. Слушал, как гремит в водостоке дождь. Испытывал необъяснимую тупую усталость, словно в кровь ему впрыснули остужающий сонный наркоз.

Под вечер по пыльной, красной, как перец, дороге, изведенные тряской, ослепленные белым, равномерно жгущим солнцем, они въехали в Баттамбанг. Одолели запруженный велосипедистами мост над зеленоватой недвижной рекой. Подкатили к двухэтажному отелю в маленьком парке, с дергающейся в сумерках неоновой вывеской.

Служитель, раскланявшись, принял от Сом Кыта бумаги, что-то записал в раскрытую книгу. Отвел их наверх, в номера. Белосельцеву и Сом Кыту – отдельные, с выходом на открытую вдоль всего фасада галерею, на уровне темных древесных крон. А остальным – общий номер с выходом в грязноватый обшарпанный коридор.

Белосельцев после тяжелой дороги, после мучительных встреч и бесед, после обморока, опрокинувшего его бесшумным ударом, испытывал опустошенность и усталость. Рассеянно оглядывал грубо выбеленную комнату, деревянную некрашеную кровать с четырьмя нестругаными стояками, к которым была приторочена москитная сетка. Сломанный кондиционер, отсутствие в потолке вентилятора, не сулящие свежести сумерки – все увеличивало чувство усталости.

Ванна и умывальник бездействовали. Но под заржавелым душем стоял огромный глиняный чан с водой, в котором плавал железный тазик. Белосельцев наклонился над чаном, слушая свое гулкое дыхание, легкий звяк о глину скользнувшего по воде тазика. Разделся. Стоя на кафельном нечистом полу, медленно поливал себя теплой водой, смывая пот и едкую, въевшуюся в поры пыль. Вода была мутная, взятая, по-видимому, в реке, но ее теплые языки, бегущие по плечам и спине, освежали, целили.

После омовения стало легче, вольней. Не вытираясь, голый, разгуливал по номеру, чувствуя, как прохладно испаряется с тела вода. Побрился электробритвой, рассматривая свое сухое, с натянутой, запекшейся кожей лицо, светлые влажные волосы, серые, горько сощуренные глаза.

Надел свежую рубашку, улавливая на ней легкий сохранившийся запах утюга. Вышел на галерею и уселся за низкий столик, где уже стоял цветастый китайский термос и чайные чашки. Пил бледно-зеленый теплый чай, наслаждаясь мягкими сумерками, чистотой омытого, охлажденного тела.