Александр Проханов - Матрица войны

– Куда-нибудь дальше, – сказала она. – Нас гоняют, как птиц, которые собираются вить гнездо. Найди какое-нибудь тихое место.

Они отъехали от Москвы еще дальше, в пустые пространства, где, размытые сырым ветром, как тлеющие по сторонам костры, тянулись селения и пригороды. Съехали на бетонку. Катили в черной пустоте, а потом свернули на болотистую пустошь, где топорщились груды прелой земли, вспыхивали перед фарами ломаные дудники, расходились в разные стороны мягкие, наполненные водой колеи. Отыскали глухую, укрытую кустами нишу. Он вогнал в сплетение ветвей машину, погасил огни.

Они сидели в тишине, слушая, как в машине что-то слабо звенит, остывая.

– Сегодня я беседовала с врачом, – сказала Даша. – Он сказал, что я выздоровела. Я и сама чувствую.

– Ты выздоровела. И теперь нам самое время отправиться в какое-нибудь путешествие. В погоню за летом. На море, к теплу.

– Да, в путешествие, в погоню, – повторила она.

– Но до этого мы справим твое рождение. Я уже стол готовлю, всякие вкусности покупаю. Бутылку кахетинского, того, что мы пили с тобой. И готовлю тебе подарок.

– Какой?

– Сюрприз.

Она повернулась к нему в темноте. Приблизила лицо, чтобы лучше рассмотреть ночным зрением, близкими, блестящими глазами. Обняла, притянула к себе.

– Я так тебе благодарна. Так дорожу тобой. Поцелуй меня.

Сама быстро, сильно прижалась к нему. Поцеловала жадно, страстно, делая ему больно, не отпуская его губ, словно вдыхала в него какую-то долгую жаркую силу, передавала невысказанное, невыразимое в словах послание, желая, чтобы оно сохранилось в нем навсегда.

– Ты моя милая… Ненаглядная… Звезда моя лучистая… Так тебя люблю… – говорил он, обнимая ее, целуя ей глаза, виски, шею, сквозь теплые прогалы платья пробираясь губами к ее груди, к горячим плотным соскам.

– Я разденусь, – сказала она.

Он вращал пластмассовое колесо, опуская назад сиденье. Она раздевалась, осторожно складывая свои одеяния. Лежала рядом с ним, белая, длинная, едва освещенная сквозь туманные темные стекла. Он наклонялся над ней, закрывал глаза, видел ее не зрачками, а всей своей жаркой страстной силой, лбом, грудью, дыханием. Своей мучительной мечтой, сокровенной надеждой на счастливое бытие, на рождение ребенка, на их бесконечное будущее. Продлевал себя в ней, проникал в ее глубины, завершаясь в ней, пропадая. Превращаясь в слепящее ничто, которое она улавливала, претворяла в себя, распускала в своей горячей плоти, окружала своим сотворяющим духом, хранила в себе, как огненную живую почку.

Они лежали без сил на откинутых сиденьях. И он слышал, как в ночи, высоко над ними, пролетел самолет.

Он отвез ее в клинику. Обещая через день приехать за ней, повезти к себе. Смотрел, как она исчезает в темном подъезде больницы.

Ночь. Москва в синих туманных далях. Звезды Кремля, как прилетевшие из мироздания кометы, вставшие над Москвой, распустившие свои размытые багровые хвосты. Белосельцев снимал с расправилок бабочек, накалывал их в коробку.

Он освобождал бабочек от бумажных бинтов, как от облачений, пропитанных бальзамами и смолами. Оживленные, бабочки слабо вздрагивали, отделяли от липы свои тончайшие сияющие перепонки. Белосельцев переносил их в коробку, помещал среди белизны и стекла. Он накалывал их не так, как это делают энтомологи, оставляя между экземплярами свободное пространство. А тесно, крыло к крылу, чтобы почти был не виден белый фон, а создавался сплошной покров. И тогда возникал цветовой удар невиданной силы, цепенящий, парализующий, порождающий галлюцинации. И можно было сидеть перед волшебной коробкой часами и днями, без воды и без пищи, поглощая разноцветные энергии, улетая в иные миры.

Наутро он готовил стол. Радовался солнцу в окне, которое играло в хрустале бокалов, на фарфоре тарелок, на серебре ложек со старинными бабушкиными монограммами, в сиреневых лучистых хризантемах. На белой скатерти чернела бутылка кахетинского. Лежали на блюдах ломти белой и розовой рыбы. Салат из свежих овощей был щедро посыпан темно-зеленым укропом. В духовке готовилось, благоухало мясо, которое он нашпиговал дольками чеснока, укутал в фольгу. На край стола он поставил коробку с бабочками, так чтобы она была видна и ему и Даше, сидящим напротив друг друга. На обратной стороне коробки он сделал каллиграфическую надпись. «Ты – моя любовь, звезда лучезарная». И поставил дату, нежно подумав, что когда-нибудь их сын повернет коробку, прочитает выцветшую от времени надпись.

Побрился. Надел дорогой парадный костюм. Тщательно повязал шелковый галстук. И поехал в клинику, принимать Дашу.

Оставил машину у входа. Прошел сквозь парк, в котором воздух был синий, и в нем явственно чувствовалась близкая, проступавшая сквозь зелень желтизна. Вошел в комнату для посетителей, где у входа сидела пожилая медсестра и держала на коленях вязанье.

– Пожалуйста, Дашу Княжую, – обратился к ней Белосельцев. – Я приехал за ней.

– Даша? А она вчера выписалась.

– Как вчера? – удивился Белосельцев, почувствовав, как забил у него под сердцем маленький ледяной ключ.

– Вчера, по расписанию. Мамаша за ней приезжала.

– Быть не может. – Ключ пробивался все сильней, леденил и буравил сердце. – Должна была сегодня выписываться!

– Как же вам не сказали, если вы родственник, – раздраженно, насмешливо ответила сестра. Колыхнулась тучным телом, уронила вязанье, принялась его подбирать. – На ее месте уже другая поселилась, тоже не все в порядке.

Ошеломленный, не умея объяснить случившееся, он вышел из больницы. Сел в машину. У первой же телефонной будки вышел, набрал номер. Ответила Джулия. Ее голос был печален, но в нем чувствовалось тайное ликование:

– Да, я Дашу взяла вчера… А сегодня утром она уехала… Нет, вам не нужно знать… Она не вернется… К тетушке, за Урал… Вам не следует ее искать… Через день и я уезжаю… Она хочет забыть прошлое, и я ее в этом поддерживаю… Не нужно мне больше звонить, не нужно стоять в подворотне и караулить… Будьте здоровы…

И металлические гудки в холодной металлической трубке. Он начинал понимать, что случилось. Что значила их последняя поездка по темным подмосковным дорогам, ее страсть, ее нежность. Ее длинный, мучительный, причинивший ему боль поцелуй. Она расставалась с ним. Это было прощание. В то время, как он расправлял бабочек, готовил ей драгоценный подарок, мечтал о рождении сына, она с ним расставалась.

Он ехал в машине по улицам с малой скоростью, словно вел катафалк, и на этом катафалке стоял гроб, и в этом гробу лежал он сам с коробкой бабочек на груди.

Утром их «Тойота» с охраной выехала в направлении Байона, древнего города, заросшего лесом, где в черных утесах были высечены огромные мягкогубые лики, недвижно взиравшие сквозь зеленые кущи. Травы, кусты, лишайники покрывали изваяния, и казалось, на черных великаньих лицах кустились зеленые брови, усы. «Улыбающиеся горы», – думал Белосельцев, глядя ввысь, на потресканные буддийские изваяния, над которыми высоко сквозь деревья просвечивало мерцающее небо.