Андрей Донцов - Комплекс Ромео

– Сам не знаю…

– Постепенно…

– Так получилось…

– Да нет, на самом деле все не так плохо…

Все они лишены подробного и неторопливого анализа, на который способен только человек, записывающий свои мысли на бумагу.

Сейчас все читают, как дошли до жизни такой фотомодели, звезды, жены миллионеров…

Придет время, и напишем свои книги мы: бомжи, дворники, неудачники в бизнесе, в науке и любви. И эта серия будет интересней, мать его…

Еще полчаса танца. В деревню, навстречу переменам!

«Ты отвратительно выглядишь, – говорит мне мой брат, вылезая из машины. – Во что ты одет», – он морщит свой нос. Теперь он окончательно счастлив. Помимо денег у него добавился один немаловажный штрих – возможность смаковать мое униженное и тупиковое состояние. Настала пора брать реванш за те долгие годы, когда то, что я старше на полтора года, имело большое значение.

– Надо тебе купить что—нибудь… На распродаже в «Эспри» в Гонконге…

«Как же, от тебя дождешься, скорее бомж отдаст мне свои последние ботинки», – думаю я про себя.

– Я тоже рад тебя видеть, – говорю я, и мы обнимаемся, как солдаты, вместе хлебавшие когда—то давно манную кашу из одного толчка. – А что это за машина такая большая?

– Это «нисан»! От слова «не ссать!» – машина для смелых. Так, что «не ссы!» – как бы ты плохо ни выглядел – мы что—нибудь придумаем! А почему на этот раз ты весь в бинтах?

– Я просто ехал на велосипеде, Брат. А они побежали за мной… мерзкие… грязные… лохматые…

– Кто побежал? Жители деревни?

– Собаки… целая свора собак…

– Кошмар! Тебе же нужны теперь прививки от бешенства, Брат!

– Мне не страшен этот вирус, Брат! Правда, не страшен!

Деревня.

Месяц до приезда Брата—Которого—Нет

Все мои слабые попытки достижения гармонии безжалостно разбивались об острые грани действительности. Везде выходил облом на самой ранней стадии планируемого полета.

Целый день я собирал, драил и смазывал велосипед. Своего старого друга со времен волейбольных баталий на озере, благоразумно вывезенного родителями на покой с городского балкона. Друга исключительно интеллигентного, я бы даже сказал, аскетичного вида, без современных гламурных велонаворотов, бело—синего цвета, с притягательным названием «Автор» на раме.

Как приятно было почувствовать знакомые физические ощущения руля, а уж о седле и говорить не приходится…

Счастье продлилось минут пять, пока на спуске—въезде в деревню на меня не набросилась свора из трех собак. Долбаные твари клацали зубами в миллиметрах от моего ахилла, лезли под переднее колесо, не давая развить скорость. По их восторженному идиотизму я понимал, что хозяева положения здесь они – и я теперь любимая игрушка в их скучной деревенской жизни. Даже наконец оторвавшись, после километра борьбы и матюгов, я понял, что счастье построения собственного мирка недостижимо, даже в отдельно взятой занюханной избе на отшибе. Собственно, об этом я смутно догадывался и так.

Благодаря такой добродетельной черте своего характера, как жуткая злопамятность, я перебирал по дороге планы мести уже ожидавшей моего возвращения своре. Мозг мой метался между вариантами лихой кавалеристской атаки с топором в руках и тихим вариантом добывания крысиного яда, запихивания его в сосиски и разбрасывания оных в примерной зоне обитания врага. Первый вариант был чреват ранениями и, не дай бог, лечением в какой—нибудь сельской клинике. Второй мог подразумевать случайную гибель лояльных к валяющимся в траве продуктам котов и деревенских детей, чьи зоны обитания явно пересекались с внезапно появившимся врагом.

Вот тут—то я встретился со старым приятелем.

Я остановился и достал блокнот с ручкой. Последние попытки поиска гармонии только что разбились о стену очередных бытовых неурядиц.

«Ты не один, Боанасье. Вместе с тобой оскорблена вся Франция. Вся Франция в опасности. Я спасу тебя, Франция!»

Я начал кропать манифест ненависти или обращение к президенту. Отдам потом в какой—нибудь журнал – и деньги на яичницу заплатят, и внесу социально значимый вклад в развитие правового государства – наивно думал я своим помутненным от гнева сознанием.

Уважаемый президент!

Со всей ответственностью заявляю

(мерзкий казенный язык, у кого перед кем ответственность? У меня перед ним или у него передо мной? хуй с ним, потом разберемся),

что если когда—нибудь мне придется ранжировать по степени важности причины, по которой я ненавижу свою

Родину, то на втором месте будут стоять все гиморы приватизации, коррупция, задушившая все живое в сфере развития…

(надо упомянуть, в какой сфере конкретно: ну, например, промышленности, чего она у нас стороной—то прошла),

криминальность педагогических структур, ангажированный бред, фонтаном бьющий из стояка федеральных каналов в лицо пожилого населения, – все это ничто

(надо уже к главному, заканчиваются силы, и слезы появляются на глазах – потом перепишу эту часть)

по сравнению с главным унижением, которому подвергли русского человека, – лишением его огромной части детства, права на личную жизнь со спортивным уклоном, на простую и многим, кстати, единственно доступную человеческую радость – я имею в виду ЕЗДУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ.

Я устал, выдохся и, что самое интересное, абсолютно успокоился. Я лежал посередине поля, откинувшись головой на колесо, и, казалось, мягче подушки в жизни у меня не было.

В черте города – маршрутки, за чертою —

…хотелось написать проститутки , собаки окончательно вылетели у меня из головы и, главное, ни с чем, суки, не рифмовались, хотя и почти наверняка поджидали моего возвращения и продолжения своего бешеного триумфа…

Надо было написать пятистишие, чтобы привести чувства в порядок, – но сил не было совершенно. Только и вымучил из себя три строчки:

Поджидают ли моего возвращения в Москве? Чего, кроме словесного описания и случайной встречи с девятью—десятью свидетелями, мне нужно опасаться по—настоящему?

Вот только сосед – кошечник. И еще по поводу камеры видеонаблюдения. Интересно, мои спасители выносили оттуда мебель в масках или нет? Если нет, тогда почему их не задержали? Или, быть может, их все—таки задержали? Вот это было бы самой неприятной новостью из театральной жизни столицы.