Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки

Стоило сильнее подуть тому ветру, и мы бежали. И разумеется, не в последнюю очередь из-за Розетт. Я сразу поняла, что у меня будет ребенок, и, словно кошка, вынашивала ее втайне, подальше от Ланскне…

Но к декабрю ветер переменился, подталкивая год все дальше во тьму от границы света. Анук я носила легко. Она, моя летняя девочка, и на свет появилась вместе с солнцем — в половине пятого утра ясным июньским утром; и в ту же секунду, стоило мне ее увидеть, я поняла: она моя и только моя.

А Розетт с самого начала была другой. Маленькая, слабенькая, капризная, она не желала есть и смотрела на меня так, словно я ей совершенно чужая. Я родила ее в пригороде Рена, и, пока мы с ней лежали в больнице, ко мне зашел местный священник, желая дать мне добрый совет, ибо был весьма удивлен тем, что я не пожелала окрестить дочь прямо в больничной палате.

Он казался человеком спокойным и доброжелательным, но был слишком похож на прочих священнослужителей с их избитыми словами утешения и таким выражением глаз, словно они отлично представляют себе ТОТ мир, но понятия не имеют об ЭТОМ. Я привычно изложила ему свою жалостливую историю. Я — вдова, меня зовут мадам Роше, я направляюсь к родственникам, где и буду теперь жить. Он явно не поверил ни одному моему слову и все посматривал на моих девочек — на Анук с подозрением, а на Розетт со все возраставшим беспокойством. Девочка, вполне возможно, не выживет, признался он честно, неужели я позволю ей умереть некрещеной?

Я поселила Анук в гостинице неподалеку, а сама медленно приходила в себя, оставаясь в больнице вместе с Розетт. Затем я отвезла Анук в крошечную деревушку Ле-Лавёз, на берегу Луары. А вскоре и сама сбежала туда от этого старого доброго священника, поскольку силенки Розетт начали таять, а его требования немедленно крестить девочку стали еще более настойчивыми.

Ибо доброта и жестокость порой убивают одинаково легко, а тот священник — его, кстати, звали Пер Леблан — уже начал собственное расследование, выясняя, есть ли у меня в данной местности родственники, кто присматривает за моей старшей дочерью, в какой школе она училась и учится, а также — какая судьба постигла моего вымышленного супруга месье Роше; и я не сомневаюсь, что эти расследования вскоре наверняка позволили бы ему узнать, каково истинное положение вещей.

Так что однажды утром я взяла Розетт и уехала на такси в Ле-Лавёз. Тамошняя дешевая гостиница изысканностью не отличалась: в нашем жалком номере стояла газовая плита и двуспальная кровать с провисшим чуть ли не до полу матрасом. Розетт по-прежнему отказывалась есть и жалобно плакала, точно мяукала, и ее голосок казался мне эхом зимнего ветра, стонавшего за стеной. Но куда хуже было то, что у нее порой секунд на пять, а то и на десять останавливалось дыхание, затем она издавала какой-то странный звук — то ли икала, то ли фыркала — и снова решала хотя бы на время вернуться в мир живых.

Мы прожили в гостинице еще двое суток. Приближался Новый год, и выпавший снег точно горьким сахаром засыпал и черные деревья, и песчаные отмели на берегах Луары. Я стала искать, куда бы переехать из этого кошмарного номера, и мне предложили квартирку над маленькой creperie, принадлежавшей пожилой паре — Полю и Фрамбуазе.

— Квартирка небольшая, но теплая, — сказала мне Фрамбуаза, маленькая женщина с яростно поблескивающими, черными, как ягоды, глазами. — Вы мне даже услугу окажете — будете заодно за блинной приглядывать. На зиму-то мы закрываемся — туристов здесь зимой совсем не бывает, — так что можете не тревожиться насчет того, что помешаете кому-то. — Она внимательно на меня посмотрела и сказала: — Эта малютка мяучит, как кошка.

Я кивнула.

— Хм… — Мне показалось, что она как-то странно принюхалась. — Вы за ней получше присматривайте.

— Что она хотела этим сказать? — спросила я у Поля, когда он чуть позже тоже заглянул в наши комнатки наверху.

Поль, кроткий немногословный старичок, посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

— Она немного суеверна. Впрочем, как и многие здешние старики. Не принимай это близко к сердцу, милая. Она вам всем добра желает.

Я тогда слишком устала и больше ни о чем не стала его расспрашивать. Но через несколько дней, когда мы уже устроились и Розетт даже начала понемногу есть — хотя по-прежнему вела себя беспокойно и почти не спала, — я спросила Фрамбуазу, что она тогда имела в виду.

— Говорят, такой ребенок-кошка приносит несчастье, — спокойно ответила она, прибирая и без того чистую кухню, где буквально ни пятнышка не было.

Я улыбнулась. Манерой говорить она удивительно напоминала мне Арманду, моего дорогого старого друга из Ланскне.

— Ребенок-кошка? — переспросила я.

— Ну… — Фрамбуаза пожала плечами, — вообще-то я о них только слышала, но сама никогда не видела. Зато отец часто рассказывал мне, что феи иногда ночью прокрадываются в чей-нибудь дом и подменяют настоящего младенца котенком. Такой ребенок не желает брать грудь и все время плачет. Но если кто-нибудь ребенка-кошку обидит, феи обязательно отыщут обидчика…

Она угрожающе прищурилась, потом вдруг улыбнулась и сказала:

— Но это, конечно же, просто сказки. Хотя я бы советовала вам все-таки сходить к врачу. Ваш котеночек, по-моему, не совсем здоров.

Это, пожалуй, и впрямь было так. Но у меня никогда не ладились отношения с врачами и священниками, так что я колебалась, не решаясь последовать совету доброй старушки. Пролетело еще три дня, а Розетт все мяукала, то и дело задыхалась или вообще переставала дышать, и я, преодолев себя, отправилась с ней к врачу в соседний Анже.

Врач внимательнейшим образом ее осмотрел и сказал, что необходимо сдать анализы. Но, судя по характерному крику, сказал он, кое-какие предварительные выводы можно сделать и прямо сейчас: по всей видимости, плачевное состояние девочки связано с неким генетическим пороком, в народе известным как cri-du-chat, ибо плач таких необычных младенцев более всего напоминает мяуканье. Это не смертельно, но неизлечимо и может сопровождаться некими неприятными симптомами, которые на столь ранней стадии врач предсказывать не решился.

— Значит, она действительно ребенок-кошка, — сказала Анук, похоже даже обрадовавшись тому, что Розетт не такая, как другие дети.

Она так долго была единственным ребенком в семье, что теперь, в семь лет, казалась мне иногда до странности взрослой: она по-настоящему заботилась о Розетт, уговаривала ее поесть из бутылочки, пела ей песенки и качала в кресле-качалке, которую Поль притащил нам из своего старого деревенского дома.

— Ты наш котеночек, — приговаривала она, покачивая Розетт. — Раскачаем котеночка и — прыг! — на верхушку дерева.