Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки

Если я его поцелую, то, конечно же, все только испорчу. Но я поцеловала его; я покрыла его лицо мелкими летучими поцелуями, потом стащила с него эту дурацкую вязаную шапку, сбросила с себя пальто и наконец отыскала его губы, испытав невероятное облегчение…

По-моему, я на какое-то время оглохла и ослепла; в голове не осталось ни одной мысли. И только мои губы еще продолжали жить, только мои руки и его кожа под моими пальцами реально существовали. Все остальное было как бы ненастоящим. Я чувствовала, что оживаю, стоило мне к нему прикоснуться — я вздрагивала, проседала, менялась, точно тающий сугроб под лучами солнца. Мы оба потеряли голову, но продолжали целоваться, стоя посреди этой пустой комнаты, где висел запах машинного масла и опилок, а вокруг вздымались корабельными парусами белые простыни…

Но где-то в дальнем уголке моего сознания все же копошилась мысль о том, что это вовсе не соответствует моим планам, что это лишь бесконечно все усложнит. Но остановиться я уже не могла. Я так долго ждала. И теперь…

У меня вдруг похолодело внутри. «А что теперь?» — подумала я. Теперь мы снова вместе? И что дальше? Сможет ли это помочь Анук и Розетт? Сможет ли изгнать из моей жизни Благочестивых? Сможет ли наша любовь хотя бы просто накормить нас всех или хотя бы на день заставить этот ветер притихнуть?

«Лучше бы ты продолжала спать, Вианн, — прозвучал у меня в ушах голос матери. — А еще лучше, если ты действительно его любишь…»

— Я ведь не за этим пришла, Ру.

Я заставила себя вырваться из его объятий. И он не сделал ни малейшей попытки меня удержать и смотрел на меня, пока я вновь надевала пальто и дрожащими руками поправляла прическу.

— Почему ты здесь? — с болью спросила я. — Почему ты вообще остался в Париже — ведь ты же видел, что происходит?

— Ты же не сказала, чтобы я уехал, — возразил он. — И потом, я кое-что хотел выяснить насчет Тьерри. И убедиться, что с тобой все в порядке.

— Не нужна мне твоя помощь! У меня все прекрасно. Ты же сам видел, когда заходил к нам в магазин.

Ру улыбнулся.

— Тогда почему ты здесь?

За эти годы я научилась лгать. Я лгала Анук, лгала Тьерри, и вот теперь мне приходится лгать Ру. Если и не ради него, то ради меня самой, потому что я понимала: если проснется хотя бы малая часть моего спящего разума, то объятия Тьерри станут для меня не просто нежелательны, а совершенно непереносимы и все мои планы, так тщательно выстроенные за последние четыре года, унесет ветром, точно сухие листья.

Я посмотрела на него.

— Ну хорошо, теперь я прошу тебя уехать. Я хочу, чтобы ты уехал. Все это чересчур несправедливо по отношению к тебе. Ведь ты ждешь того, чего просто не может произойти, а я не хочу, чтобы ты снова страдал.

— Мне помощь не нужна, — передразнил он меня. — У меня все прекрасно.

— Прошу тебя, Ру!

— Но ты всего лишь сказала, что любишь его. А это доказывает, что ты вовсе его не любишь.

— Все не так просто…

— Почему же? — удивился Ру. — Или дело в твоем магазине? Неужели ты готова выйти за него из-за какой-то шоколадной лавки?

— Ты так говоришь, словно в этом есть что-то непристойное. Но где был ты сам четыре года назад? И почему теперь ты считаешь, что можешь запросто вернуться и быть уверенным, что ничего не изменилось?

— Но ты-то ведь почти не изменилась, Вианн. — Он ласково коснулся моей щеки. Мощный заряд статического электричества, возникший меж нами, теперь сменился странной, тупой и сладостной болью. — И если ты думаешь, что я теперь уйду…

— Я должна думать о детях, Ру. А не только о себе. — Я крепко стиснула его пальцы. — Если наша сегодняшняя встреча что-то и доказывает, то именно это. Я больше не могу оставаться с тобой наедине. Я себе не доверяю. Я не чувствую себя в безопасности.

— Значит, для тебя важнее всего безопасность?

— Если бы у тебя были дети, ты бы понял, что так оно и есть.

В общем, это была самая большая ложь в моей жизни. Но мне пришлось произнести эти слова. Ру должен уйти. Хотя бы ради моего душевного спокойствия, хотя бы ради Анук и Розетт. Они обе были наверху, у Зози, когда я вернулась; Анук трещала вовсю, рассказывая о каком-то школьном происшествии. В кои-то веки я была даже рада, что моего прихода никто не заметил, что я наконец осталась одна. Я прошла к себе в комнату и с полчаса просто сидела, заодно раскинув материны карты, чтобы немного успокоить взвинченные нервы.

Маг. Башня. Повешенный. Шут.

Смерть. Влюбленные. Перемена.

Перемена. На этой карте изображено колесо, оно вращается безостановочно и безжалостно; папы римские и жалкие нищие, короли и простолюдины отчаянно цепляются за его спицы, но удержаться не могут. Даже на этом примитивном рисунке можно было различить, какие разные у них лица — я видела эти разверстые в крике рты, эти самодовольные улыбки, сменяющиеся воплями ужаса, когда колесо катится дальше, оставляя всех этих людей позади…

Я взяла в руки карту «Влюбленные». На ней Адам и Ева, обнаженные, рука в руке. Волосы у Евы черные. У Адама — рыжие. Ну, тут-то никакой загадки нет — просто карты печатают, используя только три цвета: желтый, красный и черный, которые — плюс белый фон — и составляют цвета четырех основных ветров…

Зачем я опять вытащила эти карты?

Какую весть они таят от меня?

В шесть позвонил Тьерри и пригласил меня на свидание. Я сказала, что у меня мигрень, что к этому времени стало уже почти правдой, — голова ныла, как больной зуб, и любая мысль о еде делала боль еще сильнее. Я пообещала Тьерри непременно встретиться с ним завтра и постаралась выбросить Ру из головы. Но стоило мне лечь в постель и попытаться уснуть, как я снова ощутила прикосновение его губ к моему лицу, а тут еще и Розетт проснулась и заплакала, и я услышала в ее голосе знакомые интонации, увидела его тень в ее серо-зеленых глазах…

14 декабря, пятница

До Рождества всего десять дней. Десять дней до нашего большого праздника, но, как назло, оказалось весьма сложно сделать то, что мне представлялось совсем простым.

Во-первых, Тьерри. Во-вторых, Ру.

Ну и путаница, скажу я вам!

После той воскресной беседы с Зози я все решала, как лучше поступить. Сперва мне очень хотелось пойти прямиком к Ру и все ему выложить, но Зози говорит, что это было бы ошибкой.

В какой-нибудь сказке все решилось бы само собой. Рассказываешь Ру, что он отец Розетт, избавляешься от Тьерри, и все становится как было; а потом все собираются на пир по случаю Рождества и вовсю празднуют. Конец. И всем сестрам по серьгам.

А в настоящей жизни так просто не бывает. В настоящей жизни, по словам Зози, некоторые мужчины даже слышать не желают о своем отцовстве. Особенно когда ребенок такой, как Розетт. Что, если и Ру не сумеет с этим справиться? Что, если он будет ее стыдиться?