Олег Рой - Обещание нежности

— Ты не помнишь своего имени. Не помнишь, правда же? У тебя нет имени, да оно тебе и ни к чему. Ведь у тебя есть твоя работа, замечательная, интересная работа. У тебя есть друзья, и их много. Они, правда, не могут общаться с тобой на человеческом языке, но ты и без того понимаешь их. Ведь правда же, понимаешь?

И он кивал головой, послушный исполнитель чужой воли, молчаливое орудие в чужих руках, жертва постоянного и умелого гипноза. Он и правда не помнил своего имени, любил свою работу и дорожил друзьями. Но однажды он понял — нет, неверно, не понял и даже не догадался, а скорее почувствовал — то, что он делает, не нравится его дельфинам. Может быть, они как-то дали ему знать об этом, а может, это случилось, пришло к нему как знание само собой, когда после очередного опыта погиб его любимец Антиной, — уж их-то имена он помнил, в отличие от своего собственного… В тот день он впервые отказался передать дельфинам информацию, о которой просил его полковник в белом халате. И после громкого, возмущенного крика человека в погонах, после уговоров и почти непонятных ему угроз вдруг услышал из своей комнаты негромкий разговор за дверью:

— Четырнадцатый номер вырабатывается. Я знал, что его не хватит надолго, но ведь прошло всего два года…

— Прикажете увеличить дозу?

— Нет. Попробуем поменять препараты. Давайте ему последний вариант, тот, который показывал наилучшие результаты.

— Но мы пока использовали его только на животных. Вы не боитесь, Василий Иванович?…

— Нет. Я не боюсь. Мы все равно не планировали работать с четырнадцатым номером долго. Это одноразовый экземпляр.

Волна беспамятства снова нахлынула на него — так же бурно и неожиданно, как это случалось потом изо дня в день, после каждого очередного укола, уносящего его сознание в темную, молчаливую глубину. И ему потребовалось некоторое время, прежде чем он осознал, что новый вопрос задает ему уже совсем другой человек — другой военный.

— Вы хотите работать со мной?

Он помотал головой, отгоняя наваждение. Высокий подполковник, чью дочь он недавно спас, смотрел на него грустно и пристально, и глаза у него были добрые. И все-таки бомж больше не доверял военным — не все ли равно, милицейскую форму они носят или какую другую, есть ли у них белый халат на плечах и какого достоинства у них погоны? Сначала они уговаривают забыть свое имя и предлагают подружиться с лучшими существами на свете — самыми разумными, самыми светлыми. А потом крушат все на своем пути, изрытая невнятные проклятия, поливая пол бензином и бросая горящие спички, от которых ввысь взмывают такие жгущиеся, такие острые языки пламени… Нет, он больше не хочет работать с ними. И потому он тихо сказал, обводя взглядом пустые стены казенного кабинета:

— Я не хочу с вами работать. Я должен отдохнуть. Мне нужно побыть одному.

Подполковник Воронцов согласно кивнул.

— Да, вам действительно нужен отдых. Я подумаю, как вам помочь.

Странный бомж посмотрел на него непонимающими глазами.

— Помочь? Вы хотите мне помочь?

— Ну вы же не думаете, что я отпущу вас теперь на все четыре стороны, — почти раздраженно ответил подполковник, только сейчас заметив, что перешел со своим собеседником на «вы». — Я не до такой степени неблагодарен. Разве вы забыли, о чем я говорил вам? Вы спасли мою дочь. Я теперь ваш должник. И значит, я должен помочь вам.

Бомж молчал, глядя сквозь Воронцова сонными глазами. Его лицо было неподвижным и усталым; казалось, он едва сдерживается, чтобы не заснуть на ходу. И, вздохнув, подполковник нажал под столом кнопку и что-то коротко шепнул на ухо вошедшему в кабинет молодцеватому лейтенанту.

Когда бомжа увели, его неожиданный покровитель посидел с минуту, уставясь на знакомый до последней царапинки стол, и, посвистывая, выбил на его столешнице какую-то замысловатую мелодичную дробь. Старая привычка барабанить пальцами, за которую всегда так ругала Воронцова жена, обычно помогала ему сосредоточиться и «поймать» за хвост нужную мысль в самых сложных и неординарных обстоятельствах. В этот раз, однако, он размышлял недолго: встрепенувшись, он вдруг резко схватился за телефонную трубку и набрал по памяти номер, который набирал за последние сутки уже неоднократно.

— Нина? Это я. Как у вас дела? Что, опять?… А что он сказал? Нет, это не годится. Да, пусть побудет, пока она не проснется. И вот еще что: дай-ка мне его сюда на минуточку.

Со следующим собеседником он говорил совсем иным тоном, чем с женой. Это был старый друг, не раз помогавший подполковнику в его профессиональных и житейских ситуациях, — врач-психиатр, работавший в клинике неврозов и неотлучно дежуривший уже почти двадцать часов рядом с Леной Воронцовой.

Выслушав его успокаивающие, хотя и привычно обтекаемые для медика заверения («Я думаю, ничего серьезного. Да-да, не волнуйся, пусть она спит, это даже хорошо. Нет, на нервный срыв это не похоже, хотя еще будем обследовать…»), подполковник Воронцов резко сменил тему:

— У меня к тебе есть еще просьба, Миша. Ты не мог бы посмотреть для меня одного больного? Нет, далеко добираться не надо; он здесь, у меня в отделении… Да, из нашего контингента, но совсем на этот контингент не похожий. Интереснейший, кстати, случай, ты глазам своим не поверишь… Да что я буду тебе рассказывать — увидишь, поймешь все сам.

— Даже и не знаю, Леня… — неуверенно протянул специалист по неврозам. — Ты же сам понимаешь, твоих подопечных смотреть — удовольствие небольшое. Он хоть не буйный?

— Да какое там! Интеллигентный, можно сказать, товарищ. Бомж-аристократ. А, Миша? Ну очень мне нужно, ей-богу; было б иначе — я б тебя не просил, тем более от Ленки сейчас не отрывал.

— Ладно, что с тобой сделаешь, — без всякого энтузиазма выдохнул в трубку его собеседник. — Подъеду прямо сейчас, пока твоя дочь спит.

— Спасибо, дружище! — мигом повеселевшим голосом отозвался Воронцов. — С меня причитается, разумеется.

Он успел еще услышать довольный смешок на том конце провода — что ни говори, а хорошо иметь в милиции обязанного и расположенного к тебе человека, — и отключился. Отключился вовремя, потому что как раз в этот момент в его дверь постучали. И в тот самый момент, когда подполковник Воронцов увидел, кто именно входит к нему в кабинет, он уже знал, как поможет такому странному и необыкновенному человеку без имени. Он знал, как использует его и куда пристроит, чтобы тот был все время у него на глазах и в то же время не мозолил взгляд никому другому.

Это была его рутинная, привычная работа — давать гласные и негласные разрешения всем, кто хотел строиться на московской земле, лежащей на территории его отделения, открыть на ней сияющие стеклом супермаркеты или скромные деревянные ларьки, поставить многоэтажные гаражи или легковесные металлические «ракушки», — иными словами, всем, кто планировал кормиться с его милицейской вотчины и кто готов был заплатить сколько угодно за размашистую воронцовскую подпись. Правда, высокий и подтянутый подполковник не был таким уж бесстыжим мздоимцем; брал он умеренно и только с тех, кто действительно мог заплатить и при этом желал от милиции каких-нибудь «дополнительных услуг»: скорейшего прохождения бумаги или там особой «крыши». Тем не менее любой посетитель, входивший к нему в кабинет с документами, никогда не мог знать заранее, в каком настроении встретит его Воронцов и быстро ли удастся получить назад свою вожделенную бумажку. Поэтому с подполковником предпочитали дружить.