Джозеф Максвел Кутзее - Бесчестье

— Пути Господни неисповедимы, Дэвид.

— Не стоит надо мной смеяться.

Близится суббота, базарный день.

— Торговать будем? — спрашивает он у Люси.

Та пожимает плечами.

— Решай сам, — говорит она.

Он решает не торговать.

Он не спрашивает ее о причинах; на самом-то деле он испытывает облегчение.

Приготовления к празднику Петраса начинаются в субботу пополудни — с появления полудюжины крепкого сложения женщин, разряженных, по его понятиям, как для церкви. За конюшнями разводят огонь, и скоро ветерок приносит оттуда смрад варящихся потрохов, из чего он заключает, что дело сделано, два дела, что все кончено.

Должен ли он скорбеть? Правильно ли это скорбеть о смерти существ, которые сами не скорбят друг о друге? Заглянув в свое сердце, он находит там лишь невнятную грусть.

Слишком близко, думает он, мы живем слишком близко от Петраса. Это все равно что делить кров с чужими людьми — общие звуки, общие запахи.

Он стукает в дверь Люси.

— Прогуляться не хочешь? — спрашивает он.

— Спасибо, нет. Возьми Кэти.

Он берет с собой бульдожиху, но та настолько неповоротлива и нетороплива, что он в приступе раздражения гонит ее обратно на ферму и в одиночестве проделывает восьмикилометровую петлю, шагая быстро, стараясь как следует вымотаться.

В пять начинают прибывать гости — на своих машинах, в такси, пешком. Он наблюдает за ними из-за кухонной занавески. Большинство примерно одних с хозяином лет, степенные, солидные люди. Одна старуха становится причиной особенной суеты: Петрас, облачившийся в синий костюм и безвкусную розовую рубашку, проходит весь подъездной путь, чтобы поздороваться с ней.

Гости помоложе появляются уже в темноте. Ветерок доносит приглушенный шум разговоров, смех, музыку — музыку, связанную для него с Йоханнесбургом времен его молодости. Вполне терпимо, думает он, и даже вполне приятно.

— Пора, — говорит Люси. — Ты идешь?

Вид у нее непривычный — платье до колен, высокие каблуки, ожерелье из раскрашенных деревянных бусин и такие же серьги. Он не уверен, что общее впечатление ему так уж по душе.

— Ладно, пошли. Я готов.

— Костюма ты с собой не привез?

— Нет.

— Тогда хоть галстук надень.

— А я-то думал, что мы в деревне.

— Тем больше причин приодеться. Для Петраса это большой день.

Люси берет с собой маленький фонарик. Тропинкой они доходят до дома Петраса, отец и дочь, рука в руке, дочь освещает путь, отец несет подарок.

Они останавливаются, улыбаясь, у открытой двери. Петраса не видно, впрочем, к ним выходит девочка в вечернем платье и вводит их в дом.

У старой конюшни нет потолка, да и пола-то толком нет, однако она по крайней мере просторна и по крайней мере освещена электричеством. Лампы под абажурами и картинки на стенах (подсолнухи Ван Гога, написанная Третчиковым [30] Владимир Третчиков (р. 1913) — английский художник русского происхождения. женщина в синем, Джейн Фонда в костюме Барбареллы [31] В 1968 г. Джейн Фонда сыграла роль космической авантюристки в фантастическом фильме Роже Вадима «Барбарелла, королева галактики». и забивающий гол Доктор Кумало [32] Южноафриканский футболист (р. 1967). ) смягчают общую унылость картины.

Кроме них, белых здесь нет. Гости танцуют — под старомодный африканский джаз, который он слышал из кухни. На него и Люси бросают любопытные взгляды, хотя, возможно, все дело в повязке на его голове.

Некоторых женщин Люси знает. С другими ее знакомят. Затем около них обнаруживается Петрас. Он не разыгрывает гостеприимного хозяина, не предлагает им выпить, но говорит:

— Собак больше нет. Я больше не собачник.

Люси предпочитает счесть это шуткой; значит, все, надо думать, в порядке.

— Мы вам кое-что принесли, — говорит Люси, — хотя, возможно, лучше отдать это вашей жене. Это для дома.

Петрас, обернувшись к кухне, если это так у них именуется, подзывает жену. Он впервые видит ее вблизи. Молодая женщина, моложе Люси, с лицом скорее приятным, чем красивым, застенчивая, несомненно беременная. Она пожимает руку Люси, но не ему и в глаза ему не глядит.

Люси произносит на коса несколько слов и вручает женщине сверток. Вокруг уже собралось с полдюжины зрителей.

— Она должна его развернуть, — говорит Петрас.

— Да, вы должны его развернуть, — говорит Люси.

Осторожно, стараясь не надорвать подарочную бумагу, разрисованную мандолинами и веточками лавра, молодая жена Петраса разворачивает сверток. На свет появляется кусок ткани с довольно милым ашантским [33] От ашанти, живущей в Гане народности. орнаментом.

— Спасибо, — произносит женщина по-английски.

— Это покрывало на постель, — объясняет Петрасу Люси.

— Люси наша благодетельница, — громко объявляет Петрас и затем, обращаясь к Люси: — Вы наша благодетельница.

Безвкусное, на его взгляд, слово, двусмысленное, испортившее эту минуту. И все же можно ли винить Петраса? Язык, которым он с таким апломбом пользуется, давно уже — знал бы об этом Петрас! — стал изношенным, рыхлым, как бы изгрызенным изнутри термитами. Только на односложные слова и можно еще полагаться, да и то не на все.

Что тут делать? Ничего такого, что способен придумать он, бывший преподаватель методов передачи информации. Ничего, разве вот начать сызнова, с азов. Но ко времени, когда вернутся длинные слова — воссозданные, очищенные, внушающие доверие, — он будет уже мертвецом с солидным стажем.

Он вздрагивает, будто пронизанный хладом могилы.

— Ребенок... когда вы ожидаете ребенка? — спрашивает он у жены Петраса.

— В октябре, — встревает Петрас. — Ребенок родится в октябре. Надеемся, мальчик.

— О! А что вы имеете против девочек?

— Мы молимся о мальчике, — говорит Петрас. — Всегда лучше, если первенец мальчик. Тогда он сможет объяснить сестрам... объяснить, как себя вести. Да. — Петрас примолкает. — Девочка больно дорого обходится. — Он потирает указательным пальцем о большой. — Все время деньги, деньги, деньги.

Давно уж не видел он этого жеста. В прежние дни им часто пользовались евреи: деньги-деньги-деньги, и так же многозначительно покачивали головами. Но Петрас, по-видимому, не осведомлен об этом остаточном европейском наследии.

— Мальчики тоже порою недешевы, — замечает он, дабы внести свой вклад в беседу.

— Купи им то, купи им это, — продолжает Петрас, входя во вкус избранной темы и больше уже не слушая собеседника. — В наши-то дни мужчина больше не платит за женщину. Я плачу. — Он поводит рукою над головой жены; та скромно потупляет взор. — Я плачу. Хоть это и старомодно. Платья, хорошие вещи, все время одно и то же: покупаешь, покупаешь, покупаешь. — Он опять потирает пальцем о палец. — Нет, мальчик лучше. Ваша дочь исключение. Ваша дочь ничем не хуже мальчика. Почти! — Он заливается смехом, радуясь собственному остроумию. — А, Люси?