Джозеф Максвел Кутзее - Бесчестье

Имен рабочих он не знает, как и они не знают его. Для них он просто человек, который вдруг начал приезжать по понедельникам с мешками из «Защиты животных» и с той поры появляется все раньше и раньше. Приезжает, делает свое дело, уезжает; он не стал частью общества, ядром которого, несмотря на проволочную ограду, запираемую на висячий замок калитку в ней и предупредительную надпись на трех языках, является мусоросжигатель.

Что касается изгороди, то она давно издырявилась, на калитку же и на надпись никто больше не обращает внимания. Ко времени, когда утром приходят с первыми мешками больничных отбросов санитары, тут уже полным-полно женщин и детей, ждущих возможности порыться в мешках в поисках шприцев, булавок, бинтов, которые еще можно отстирать, — всего, на что имеется спрос, но главным образом таблеток, которые затем продаются в лавчонках muti [38] Южноафриканское слово, происходящее от зулусского «umuthi» — «дерево, растение, лекарство» — и обозначающее снадобье, целительный наговор или талисман. , а то и прямо на улицах. Тут же и бродяги — днем они слоняются по территории больницы, а ночью спят у стены мусоросжигателя, а то и в его зеве, где потеплее.

Это не то общество, в которое ему хочется влиться. Однако когда он появляется здесь, и они уже здесь; и если то, что он привозит в виде дополнения к отбросам, их не интересует, так это лишь потому, что ни одна из частей мертвой собаки не годится ни в пищу, ни на продажу.

Ради чего он взялся за эту работу? Чтобы облегчить бремя Бев Шоу? Для этого было бы достаточно сваливать мешки в кучу и уезжать. Ради собак? Но собаки мертвы, да и что, собственно, знают собаки о чести и бесчестье? Выходит, ради себя. Ради своих представлений о мире, мире, в котором люди не лупят лопатами по трупам, дабы придать им более удобную для ликвидации форму.

Собак приводят в клинику, потому что они не нужны: «потому что уж больно они расплодились». Тогда-то он и становится частью их жизней. Он, может быть, не спаситель их и не считает, что они так уж расплодились, но он готов позаботиться о них, когда сами они не способны, совершенно не способны о себе позаботиться, когда даже Бев Шоу умывает, в том, что касается их, руки. «Собачник» — так однажды назвал себя Петрас: собачий гробовщик, их психопомпос [39] Греческое слово, означающее «проводник душ»; прозвище Гермеса, уводившего души умерших в подземный мир. , хариджан — неприкасаемый.

Удивительно, что такой эгоист, как он, посвятил себя служению мертвым собакам. Должны же быть иные, более плодотворные способы отдачи себя миру или представлению о мире. Можно, к примеру, подольше работать в клинике. Можно попытаться убедить роющихся в отбросах детей не травиться черт знает чем. Даже если бы он с большим усердием работал по ночам над байроновским либретто, даже это на худой конец можно было бы счесть служением человечеству.

Но делами такого рода — защитой животных, социальной реабилитацией, Байроном, в конце-то концов, — могут заниматься и другие. Он оберегает честь трупов, потому что другого дурака для этого занятия не нашлось. Вот кем он в итоге становится: дурачком, чокнутым, погрязшим в своих заблуждениях.

Воскресная работа в клинике завершена. Комби набит своим мертвым грузом.

Выполняя последнее неприятное дело, он моет пол хирургической.

— Давайте я этим займусь, — говорит, входя со двора, Бев Шоу. — А то вас дома заждутся.

— Я не спешу.

— И все же вы, должно быть, привыкли к жизни совсем иного рода.

— Иного рода? Вот уж не знал, что жизнь распределяется по родам.

— Я хотела сказать, здешнее существование должно казаться вам совсем невеселым. Вы, наверное, скучаете по людям вашего круга. По вашим подружкам.

— По подружкам? Люси ведь наверняка рассказала вам, почему я уехал из Кейптауна. Не очень-то мне повезло там с подружкой.

— Не будьте к ней так суровы.

— К Люси? У меня пороху не хватит быть суровым к Люси.

— Не к Люси — к той девушке из Кейптауна. Люси говорила мне, что у вас были большие неприятности из-за одной кейптаунской девушки.

— Что ж, девушка имела к ним отношение. Но в данном случае источником неприятностей был я. И девушке той причинил по меньшей мере столько же неприятностей, сколько она мне.

— Люси говорила, что вам пришлось уйти из университета. Наверное, это было нелегко. Вы сожалеете об этом?

И охота же ей лезть не в свое дело! Удивительно, как возбуждает женщин один лишь запах скандала. Может быть, эта маленькая, невзрачная особа считает, что он не способен повергнуть ее в ужас? Или оказаться повергнутой в ужас — это еще одна из обязанностей, которую она полагает необходимым исполнять, — на манер человека, навлекающего на себя оскорбления с тем, чтобы уменьшить установленную для мира квоту оных?

— Сожалею ли я? Не знаю. Происшедшее в Кейптауне в конечном итоге привело меня сюда. Не могу сказать, что я здесь несчастен.

— А тогда? Тогда сожалели?

— Тогда? Вы хотите сказать, в самый разгар событий? Разумеется, нет. В разгар событий сомнений не возникает. Да вы наверняка и сами должны это знать.

Бев краснеет. Давненько не видел он, чтобы женщина в летах так краснела. До корней волос.

— И все же Грейамстаун должен казаться вам очень тихим, — лепечет она. — В сравнении.

— Я ничего против Грейамстауна не имею. По крайней мере, здесь меня не одолевают соблазны. К тому же я живу не в Грейамстауне. Я живу на ферме дочери.

«Не одолевают соблазны». Говорить такое женщине, пусть даже невзрачной, жестоко. Да и не всем она кажется невзрачной. Было, надо полагать, время, когда Билл Шоу что-то такое разглядел в юной Бев. А возможно, и не один только Билл.

Он пытается вообразить, какой была Бев двадцатью годами раньше, когда ее лицо, чуть вздернутое кверху на коротенькой шее, выглядело, надо думать, цветущим, а от веснушчатой кожи веяло здоровьем и домашним уютом. Повинуясь внезапному порыву, он протягивает руку и проводит пальцем по губам Бев.

Бев опускает взгляд, но не отстраняется. Напротив, Бев, отвечая на ласку, скользит губами по его руке — можно даже сказать, целует ее, — продолжая при этом заливаться краской.

Вот и все, что происходит. Дальше этого они не идут. Не произнеся больше ни слова, он поворачивается и покидает клинику, слыша, как Бев щелкает за его спиной выключателями.

Она звонит на следующий день после полудня.

— Мы могли бы встретиться в клинике, в четыре, — говорит она. Это не вопрос — извещение, сделанное высоким, напряженным голосом.

Он едва не спрашивает: «Зачем?», однако ему хватает здравомыслия воздержаться. Тем не менее он удивлен. Он готов поручиться, что прежде Бев по этой дорожке не ходила. Должно быть, так в невинности своей она и представляет себе нарушение супружеской верности: женщина звонит домогающемуся ее поклоннику, извещая о своей готовности.