Дима Федоров - Отдыхай с Гусом Хиддинком: четыре анекдотичные футболяшки

Впрочем, природа с удалью отыгралась на внутреннем мире художника. Это походило на месть. Только не ясно, за что. Юлий постоянно общался. То есть в самой общительности нет ничего предосудительного. Она сама по себе симпатична. К общительным тянутся окружающие. С общительными легко в компании. Общительным доверяют сокровенные мысли и даже тайны, за исключением государственных. Но Юлий был фанатиком общения. Из-за общения для него никого и ничего вокруг не существовало. Он одновременно набивал эсэмэски левой рукой, а правой чатился в ноутбуке. При этом его рот произносил короткие фразы, обращенные к ближайшим объектам. В результате он принадлежал всем вообще и никому в частности. То же самое, наверное, можно сказать и о любом другом шедевре мирового искусства.

Теоретически он мог нравиться женщинам. Но практического смысла это чувство было лишено. Дамам же хочется, чтобы на них обращали внимание… Но такой шанс мог им выпасть лишь в том случае, если бы дамы закидывали Юлию свои фотки через Интернет. Тут он даже мог восхититься, полюбоваться, провести сопоставительный анализ с живописными красавицами эпохи Возрождения. Но присутствие первоисточника рядом с ним в кресле или, страшно подумать, на ложе наслаждений вряд ли увлекло бы его дольше, чем на пять-шесть секунд. Именно столько требовалось времени, чтобы сказать одно предложение. Следующее предложение по духовному регламенту Юлия уже предназначалось другому собеседнику, счастливо приобщенному к какому-то современному средству коммуникации. Собственно, он даже не являлся собеседником. Его следовало называть жертвой. Юлий набрасывался на него. Информационно! Если Юлию не отвечали, то он нисколько не отчаивался и тут же выходил на охоту в виртуальном, сотовом и прочих пространствах.

Он поприветствовал Николая Андреевича и немедленно предложил обменяться номерами мобильных. Причем, видимо, для экономии времени сначала продиктовал свой, а потом попросил отзвониться ему. Композитор автоматически повиновался. Его голова была занята совсем другим. Там вибрировало наполненное ароматом Карининой мечты слово «выезд». Причем в довесок к нему воображение подрисовало тройку с бубенцами. На ее козлах восседал кучер в кафтане и бейсболке от Bosco di Ciliegi, одной рукой сжимавший вожжи, а другой гитару. Гитару, как успел разглядеть Николай Андреевич, семиструнную. Кучер даже пытался петь нечто гусарско-залихватское на цивилизованных просторах Европы, но Римский-Корсаков на этом усмирил воображение.

Карина хотела попробовать несколько коктейлей, а Юлий интересовался, за кого он болеет. Впрочем, можно было обойтись и без ответа, но на тот момент Николай Андреевич еще не осознавал, с кем имеет дело.

– А с Саврасовым? – Юлий изменил вектор общения, взяв вопрос словно из середины диалога.

– Расплатились. Он готов и дальше писать для нас. А ты уже сделал эскиз?

– Вполне нарисовалось. – Юлий не искал нужные слова, довольствуясь первыми попавшимися.

– А с цветовой гаммой что получилось?

– Корректно. – Юлий, кажется, процитировал эсэмэску перед отправкой. – Вот как рисовали. – Он развернул ноутбук в сторону Карины и композитора.

Кучка молодых людей в спортивном зале ползла по огромному полотну, расстеленному на полу, и копировала творение Алексея Кондратьевича.

– Быстро сделали?

– Просыхает сейчас.

– Где футбол будем смотреть?

– У меня замечательная плазма, – похвастался Николай Андреевич.

– Да у тебя скучно – давай где-нибудь в баре.

Оплеухи судьбы сыпались на Римского-Корсакова, как яблоки на Ньютона. Карина манкирует им. Не воспринимает его всерьез. Ей с ним не интересно. К тому же она совершенно не понимает его значимость в культурной жизни России. А объяснить ей не удается из-за череды враждебных обстоятельств. Но сейчас ему нужно изъявить свою современность и заманить их к себе, где он будет чувствовать себя раскрепощенно, сможет показать им как бы невзначай многочисленные дипломы, интервью в журналах и газетах, коллекцию дисков с его произведениями. Комната с архивом должна произвести на пришельца из ангельских сфер сильное впечатление. Он пообещает написать в ее честь сюиту. И тут, конечно, она восхитится им, начнет относиться к нему уважительно. А у женщин где уважение, там уже совсем близко любовь и желание завести семью. Впрочем, так далеко Николай Андреевич не хотел заглядывать – сейчас надо как-то заманить ее домой вместе с этим сверхкоммуникабельным субъектом.

– Поедем ко мне. По дороге купим пиво. Вы какое любите, разливное или в бутылках? – Композитор заискивал перед молодежью.

– Сначала попробовать, а потом понимание, какое брать, – неопределенно брякнул Юлий.

– А я в жестянках люблю. – Опять Карина вы–ступила с особым мнением.

– Десять банок – и можно смотреть, – солидаризировался Юлий.

– Вот и замечательно, – подсюсюкнул Николай Андреевич, – тогда ко мне.

– Отойти не помешает, – захлопнул ноутбук Юлий.

– И мне тоже туда. – Карина идеально понимала язык полунамеков и недосказанностей Юлия.

Николай Андреевич остался урегулировать финансовый вопрос с официантом. К счастью, у него оказалась требуемая сумма без сдачи, и он сразу устремился в тамбурчик, откуда можно было попасть и в туалет, и во множество других неизвестных мест – во всяком случае, дверей без табличек хватало. А вот людей – вообще никого. Пустота, правда, просуществовала совсем недолго.

Возникли две фигуры. В шарфиках, естественно. Но не красно-белых. Хотя красный цвет присутствовал. Едкий красный. С ним соседствовал синий. Новая гамма дала Николаю Андреевичу надежду на мирное сосуществование с юными посетителями кафе, но они незамедлительно задушили веру в лучшее.

Униженный, дисквалифицированный из оперы композитор захрипел – безжалостная рука сковала его горло, и голос безо всяких намеков на гуманизм потребовал от него сдачи друзей.

– Где парочка отморозков, с которыми ты сидел у окна?

– Не знаю.

– Врешь, старый дикобраз!

– Мы расстались здесь, и я их больше не видел.

– Сейчас ты с жизнью расстанешься, упырь млекопитающий. Разводить нас вздумал?

Тот, что угрожал, для окончательного устрашения решил улыбнуться. И не прогадал. В его пасти начисто отсутствовал один из резцов и по соседству половина переднего зуба. Странно, но прореха не произвела на смятенную душу Николая Андреевича никакого эффекта, а вот недобитость переднего зуба прямо-таки заставила трепетать коленки. И в паху тоже стало как-то неспокойно. И то, что зуб обломился (или его обломили?) по диагонали, придавало ему какую-то демоническую свирепость.

Ноздри у подростков раздувались, учуяли исходящие от композитора испарения страха. Их кулаки округлились, и Римский-Корсаков приготовился ощутить на своем лице ярость и гнев фанатской расправы. Он даже закрыл глаза, чтобы не видеть звериную сторону человеческой натуры, но тут рука одного из нападавших вполне щадяще схватила его за шиворот и направила в ближайшую дверь.