Валерия Новодворская - Поэты и цари

В 1884 году, в 16 лет, он пытается поступить в университет. Но латынь! Но греческий! Но деньги, чтобы себя содержать! Однако на подростка положили свой черный глаз эсдеки. Начинаются странствия по гимназическим и студенческим подпольным кружкам, где ему всучили «Капитал», Лаврова, Чернышевского, но ничем не помогли в жизни. И опять пошла черная работа: садовник, пекарь (вот она, ненависть к кренделям из «Двадцати шести и одной», вот они, хлебы из «Коновалова»), дворник, театральный хорист. От отчаяния и тяжкой нужды в 1887 году 19-летний Алексей пытается застрелиться, но остается в живых. Революционеры любили прибирать к рукам униженных, оскорбленных и голодных. Они крепко забирают Алексея в свои длинные руки. А он уже и на рыбных промыслах, и на соляных побывал. Бродяга поневоле, да еще «неблагонадежный». Образованный, грамотный «босяк». Полиция этого не любила. В 1888 году Алексей связался с народовольцами и какой-то революционный бред проповедовал на селе. Осенью 1889 года он находит работу у адвоката А.И. Ланина, тот учит юношу, приобщает его к культуре. И опять эти революционные черти связываются с младенцем! В октябре его арестовывают по делу революционера Сомова и заключают на месяц в тюрьму. Но в 1890 году он сделает ценное знакомство: сойдется коротко с В.Г. Короленко. Короленко любил народ, ценил «самородков» (self-made men) и стал помогать юноше, который ему показал поэму «Песнь старого дуба» (ужас что такое).

Однако Алексей опять ушел бродяжничать; добредает до Тифлиса, находит там ссыльных, по их протекции печатает в тифлисской газете «Кавказ» свой первый слабенький рассказ «Макар Чудра». Это сентябрь 1892 года, ему исполнилось 24 года. Вот здесь-то появляется псевдоним Максим Горький. Алексей опять служит письмоводителем у адвоката Ланина и с помощью Короленко печатает свои рассказы. Короленко правит их, но улучшить не может. В 1893–1895 годах немало рассказов выйдет в приволжской прессе: «Челкаш», «Месть», один хуже другого. Но хуже всех, конечно, ходульная и напыщенная «Песня о Соколе» и кошмарная «Старуха Изергиль». Ужас нескольких поколений школяров, пошлости и благоглупости типа: «Рожденный ползать летать не может!», «Безумству храбрых поем мы песню!», «В жизни всегда есть место подвигу!», «О, счастье битвы!» В этих дешевых агитках очень много идеологии и очень мало искусства. Идеология Горькому вредила: начиная проповедовать, он становился нестерпимо бездарен. Впрочем, идеология вредит всем художникам и делает их то ли парторгами, то ли бесноватыми. Но восторженная интеллигенция конца XIX века была от таких штучек без ума. Они искали неприятностей на свою задницу и нашли их в таком изобилии, в каком и не искали. Попытка соскочить с земли, оказывается, ведет-то не в небо, а в ад. Соколы и Горький, с детства травмированный жизненной борьбой, которую он принял за классовую, обманули бедных ужей и увлекли туда, где нет дороги ни ужам, ни ежам, ни пингвинам, ни гагарам, ни чайкам, ни… человеку.

В 1895 году Горький находит верный кусок хлеба с маслом: становится фельетонистом «Самарской газеты». Здесь он встречает скромную, образованную девушку Катю – Екатерину Павловну Волжину, которая служит корректором в редакции. Через год они поженятся. Катя боготворит молодого писателя и всячески ободряет его. Сиделка, няня, наперсница, переписчица, записная книжка, экономка – вот ее роль. В 1897 году Горький с женой перебираются в Нижний, в газету «Нижегородский листок». Но здесь у Горького, надорвавшегося и наголодавшегося с детства, обостряется чахотка, тоже классовая болезнь. Горькие едут в Крым, потом под Полтаву. В этом же году Горький становится отцом: у Кати родился сын Максим. В 1898 году выходит первый сборник рассказов и очерков Горького сразу в двух томах. А через год (публика все проглотила) уже появляется его переиздание в трех томах. Наконец-то у Горького есть деньги, есть хорошенькая квартирка, он может прилично одеться. Но Горький – ранний знаток пиара и саморекламы, он не может надеть обычный костюм. Сапоги, заправленные в них брюки (то ли охотник, то ли путешественник), косоворотка (иногда шелковая) и главное – шляпа, черная широкополая шляпа – вот его стиль. Горький делается законодателем моды: все вольнодумцы надевают такие шляпы, все революционные демократы, а в России таких полно; надеть шляпу ведь куда легче, чем идти на баррикады. (Эх, если бы российская интеллигенция ограничилась шляпами и красными бантами, как сегодня студенты Запада ограничиваются марихуаной, а также ликом Че в берете на майках и сумках!) Если бы у Горького был агент по рекламе, писатель содрал бы со шляпников кругленькую сумму!

И именно в эти годы, с 1897-го по 1900-й, благодаря чахотке, сыну, путешествиям не пешком Горький забывает об идеологии, о революционном долге, о борьбе и начинает очень прилично писать, без оргвыводов и выдранных из груди сердец. Лучший его рассказ – это, конечно, «Бывшие люди». Но здесь появляется целое ожерелье: «Коновалов», «Болесь», «Озорник», «Супруги Орловы», «Скуки ради», «В степи», «Проходимец», «Хороший Ванькин день», «Встряска», «Дружки», «Каин и Артем», «На базаре», «Голодные», «Сирота», «В сочельник». По сравнению с изысканно-кружевными, утонченно-психологическими повестями и новеллами Чехова (и тем паче Бунина, ведь у них обоих есть контрапункт и «юген» – почти японское искусство недосказанного) рассказы Горького ярки, тяжелы, они бесшабашно-отчаянные, не вышиты, а выбиты на скале, как рисунки неолита, и ведут за собой новых «героев»: воров, бродяг, арестантов, проституток, мошенников и авантюристов, «золоторотцев», запойных алкоголиков. И он знает их не со стороны: Горький слишком близко к ним подошел. И его рассказы вполне в русле человечности, тоски и тихой печали русской классики. Оказывается, там, «на дне», тоже люди, их надо пожалеть, они страдают. Здесь, в эти три-четыре года, Горький не марксист, а христианин. Поэтому рассказы этих трех лет и «Карамора» (рассказ 1924 г.), «Несвоевременные мысли» и первый том «Клима Самгина» послужат ему надгробием в нашем ландшафтном палисаднике. Он нежно заступается за евреев («Каин и Артем»), он жалеет, как близких и родных, голодающих после недорода, он оплакивает всех: беспризорных, сирот, неудачников, воров, босяков, маленьких учеников у мастера. Хотя сам же признает, что многие несчастны по своей вине и угодили на дно по слабости и безволию; никто же не заставлял спиваться ни пекаря Коновалова, ни сапожника Орлова, ни ротмистра Кувалду и его друга учителя из «Бывших людей». Горький не призывает к мести, к революции, к террору: он сострадает. О своих рассказах лучше всего сказал он сам в «Коновалове»: «Каждый рассказ являлся перед нами кружевом, в котором преобладали черные нити – это была правда, и встречались нити ярких цветов – ложь. Такое кружево падало на мозг и сердце и больно давило и то и другое, сжимая его своим жестким, мучительно разнообразным рисунком». И вот в 31 год Горький становится и читаемым, и почитаемым писателем. К нему благосклонны и Чехов, и Репин, и сам Лев Толстой, и Шаляпин, и Бунин, и Куприн, и даже мистик Леонид Андреев. Но он их плохо отблагодарил. «Болдинский» период закончился, Горький вспомнил про классовую борьбу и в этом же 1899 году пишет плохой, примитивный и дидактический роман «Фома Гордеев». Романы вообще ему не даются, он новеллист, не тянет он на романы. Чехов и Куприн, Бунин и Гаршин знали это про себя и романов не писали. А Горький упорно «катал» романы. Он не понимал ничего в своем собственном литературном творчестве – сказывалось отсутствие подготовки.