Валерия Новодворская - Поэты и цари

А в 1913 году, после политической амнистии, Горький возвращается в Россию, поселяется в Финляндии, пишет роман «Детство», в 1915 году – «В людях». Не очень интересно, заурядно, но хоть правдиво. Заодно издается журнал «Летопись» – антивоенный, в духе пролетарского интернационализма. Кстати, Горький одно время искал Бога (не там, где он был) в плохой компании Луначарского и Богданова (искавшего, правда, не Бога, а смысл жизни). И Ленин ему все прощал.

Но вот и роковая черта 1917-го, проведенная через многие судьбы. И здесь Горький опомнился и в «Новой жизни», которой дадут жить только восемь месяцев при «новой власти», до середины июня 1918 года, стал писать против большевиков. Потом, в том же 1918 году, из статей будет сделана книга «Несвоевременные мысли». Он возражает большевикам как «свой», но очень резко. И если бы не Ленин, сгинул бы он в ВЧК. Вот что он пишет в марте, обращаясь к морякам, этим нашим «вязальщикам гильотины»: «За каждую нашу голову мы возьмем по сотне голов буржуазии. Самооценка русского человека повышается! Но для меня – как, вероятно, и для всех, еще не окончательно обезумевших людей, – грозное заявление моряков является не криком справедливости, а диким ревом разнузданных и трусливых зверей». А вот что он говорит в одной из последних (и понятно, почему последних) статей. «Все то, что я говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о незнании ими психологии русского народа, о том, что они производят над народом отвратительный опыт и уничтожают рабочий класс, – все это и многое другое о „большевизме“ – остается в полной силе».

Более того, Горький яростно заступается за гонимых поэтов и писателей (в его Доме искусств комнату имели и Грин, и Гумилев). Он не даст умереть с голоду ни Грину, ни Блоку, он будет добывать лекарства и пайки, давать работу в своем издательстве «Всемирная литература». Его брошенная жена с ведома мужа станет активной деятельницей Политического Красного Креста. Он будет спасать кого сможет (из интеллигентов) из лап ВЧК. Он спас бы и Гумилева, если бы тот согласился отречься, солгать. Пусть это все зачтется ему Там, где взвешивают все наши грехи и добрые дела. В 1921 году Ленин выпихнет его из страны якобы лечиться, а на самом деле – чтобы спасти от ареста и расстрела. Еще год-другой – и больной, отстраненный от дел Ленин уже ничем не смог бы помочь. Он ведь и Мартову организует отъезд. Горький и Мартов – старые друзья. Хоть их он пожалел.

В 1921–1922 годах Горький в Германии пишет статьи против большевиков («Русская жестокость», например, или «Интеллигенция и революция»). В 1923 году он пишет «Мои университеты». Правдиво, но серо. А в 1925 году он переезжает в Сорренто и начинает писать своего «Клима Самгина». Бог возвращает ему дар за смелость и добрые дела. Первый том вообще талантлив, а сцена гибели маленького Бориса в проруби – это очень сильно, на мировом уровне. Есть хорошие места и в других томах. Все губят занудство и длинноты. Вот если бы объединить все тома в один!

А потом – катастрофа. Кончаются деньги, нет славы, никому он за границей не нужен. А из СССР идут такие авансы! Ему 60 лет, и в 1928 году он совершает поездку в СССР. Какие восторги, какие ласки! Какая еда! И тон статей меняется, он уже защищает от нападок Страну Советов. 20 июня 1929 года он совершает преступление против совести: едет на Соловки с «инспекцией». Конечно, ему ничего не покажут, но 14-летний мальчик из детского барака расскажет ему все про ужасы, казни и пытки СЛОНа. Горький выйдет, залитый слезами, и… оставит в книге отзывов хвалебную запись, и мальчика с собой не заберет (а его расстреляют после отплытия горьковского парохода). Вернется в Европу – и промолчит.

А в 1931 году он переезжает в СССР, и мышеловка с бесплатным сыром захлопывается за ним. Будет имение под Москвой, городской особняк, свежая клубника зимой, не будет только свободы – ни для него, ни для Максима. Домашний арест и челядь из чекистов.

И он покорно поедет в августе 1933 года на Беломорканал в компании 120 трусливых совписов и составит в 1934 году дикую, лживую книгу, восславившую рабский труд, и 36 трусов поставят под названием свои имена (84 человека окажутся поумнее и уклонятся). А среди 36 будут и М. Зощенко, и В. Катаев, и А.Н. Толстой.

В 1934 году Горький – свадебный председатель I Всесоюзного съезда совписов. И всё – большевики и Сталин выжали его досуха. В мае 1934-го НКВД уберет Максима (наверное, сказал что-то лишнее или хотел бежать). А 18 июня 1936 года Максим Горький умер в Горках. Его тоже отравили, он не должен был дожить до Больших Процессов 1937–1938 годов.

Он призывал бурю, и эта буря лишила его сына, чести, доброго имени и таланта (с 1928 г. он ничего не написал). А потом добила его. Что ж! Гагары, пингвины, чайки, ужи и другие здравомыслящие жители земли, моря и ближних небес предупреждали его о последствиях.

Я когда читал креатив Леры про Горького, то сначала припух от ее оценки горьковских «Песен». Мол, туфта это все и пустая напыщенность. Я помню, какое впечатление на меня они произвели в детстве. Я был потрясен пафосом и завораживающей стихией борьбы, которая была в них.

Потом я вспомнил «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова с «Гаврилиадой» Ляписа-Трубецкого. Я насторожился. После были заново обнаружены в «Золотом теленке» пятистопный ямб Лоханкина («Варвара, самка ты, тебя я презираю…») и бендеровский «Торжественный комплект». В нем рекомендовались существительные «стяг», «вал», «поступь» и глаголы «взметаться», «рдеть» и «грозить». Мои опасения усилились. Я начал понимать, что имею дело с фантастической халтурой, которую ловкач Горький сбыл по хорошей цене впечатлительным гимназисткам во время «революционного» угара.

Я попробовал написать в том же духе. Это оказалось до обидного просто. Пользуясь этой методой, можно писать пафосные стишата на любую тему. Хоть про опорос свиней, хоть про подвиг народа при строительстве чего-то там в Сибири. Я вспомнил бесконечные пионерские линейки и слеты, где, писаясь от восторга, толстые тетеньки в пионерских галстуках пичкали нас бездарными монтажами, слепленными на манер горьковских виршей…

Да что тут говорить, вот переложение «Песни о Буревестнике», которое я состряпал, пользуясь известной методикой, буквально за десять минут:

В Альпах, сидя с кружкой пива, Ленин банду собирает. Между бандой и Россией гордо реет Максим Горький в сапогах, в косоворотке.

То крылом Москвы касаясь, то стрелой взмывая к Капри, он кричит, и Ленин слышит: «Резать, всех поставить к стенке!»

В этом крике – жажда власти! Дурь расейскую родную и уверенность и глупость слышит Ленин в этом крике.