Эдуард Лимонов - Книга мертвых

— Мне нужен адрес мадам Обенк, срочно, Франсин, — сказал я.

Выслушав меня, Франсин помолчала и сказала:

— Эдвард, я вынуждена тебе признаться. Тут с самого начала был небольшой обман. Дело в том…

— Ты хочешь сказать, что мадам Обеик не существует? — перебил я Франсин.

— Существует, во всяком случае, существовала. Где она сейчас, я не знаю. Скорее всего, умерла. Дело в том, что когда-то за определённые услуги она пустила меня пожить в эту квартиру. Квартира подпадала под действие закона от 1948 года…

— О! — только и сказал я. Квартиры, подпадающие под закон от 1948 года, стоили копейки и «proprio» не имели права повысить квартплату.

— Я брала с тебя немного, — сказала Франсин грустно. — Такая же квартира в этом же районе, в Марэ, стоила бы тебе дороже.

— Ну и что будем делать? — спросил я.

— Пойди в агентство и попробуй их уговорить сдать тебе эту квартиру.

Так я и поступил. В агентстве сказали, что я переплачивал каждый месяц 2500 франков, что на мадам Обенк и мадам Франсин Руссель я, если захочу, могу подать в суд. И выиграю дело. Мне сделали договор на мою квартиру, и я улетел на очередную войну.

Вернувшись, я обнаружил, что чёрное пианино — все эти годы его безжалостно эксплуатировала Наташа Медведева — исчезло. «Франсин забрала,» — безучастно сказала Наташа. У неё была любовь с алкоголем. Ей было не до меня. А ещё в следующий приезд исчезли и книги Франсин.

Мадам Руссель я видел в последний раз, когда пошёл забирать те самые «секьюрити»: деньги, которые заплатил ей в 1985 году, в июле.

— Я всего этого не знала, мсье, — сказала она мне обессиленно. — Какая мразь эта моя дочка!

Я утешил её:

— Всё равно, мадам, мне нужна была квартира, и за меньшую цену я бы не нашёл.

— Вы хороший человек, — сказала она. — Из-за Франсин я вынуждена чувствовать стыд.

И она отдала мне деньги.

— Как дела у фирмы? — спросил я. Меня и в самом деле интересовало, как дела. — Жан справляется?

— Ушёл главный бухгалтер. Сам. В знак протеста, что его лишили самых профессиональных сотрудников. Жан не умеет ладить с людьми. При отце бы это не могло случиться. А у вас как дела?

— Еду на войну, в Республику Книнская Краина.

— А где это?

— Это на территории Республики Хорватии.

— Сейчас наделали много новых государств, — стеснительно заметила она. — А вам не страшно? Там ведь могут убить…

— Могут, — согласился я. — Но пока доберусь, страх пропадёт. Там интересно. А здесь — как жизнь после смерти. Когда я приехал сюда, первые 8—10 лет я был здесь эффективен. Теперь не эффективен. Пора перемещаться.

— Молодец вы, — сказала она. — Иностранец, приехали в культурную столицу мира и сумели здесь прославиться, сделать карьеру без чьей-либо помощи. Вы выгодно отличаетесь от моих детей. У них были все возможности. Они все закончили привилегированный лицей на рю д'Ассас.

Она посмотрела на меня с удивлением оттого, что лицей на рю д'Ассас не произвёл на меня впечатления.

— Это элитное учебное заведение, — объяснила она и вздохнула. — Вот, собираюсь в Росткоф, — показала она рукой: в гостиной опять стояли ящики. — Там такой хороший ветер. Когда я была молодая, мы так любили гулять у моря, когда был ветер.

Мы попрощались. О дальнейшей судьбе мадам Руссель я ничего не знаю. Когда я последний раз был в Париже, медицинский магазин рядом с кафе «Клюни» исчез.

В «Дневнике» покойного критика журнала «Экспресс» Матью Галея за 1984 год несколько страничек посвящены мне. Один из друзей прислал мне эти ксерокопированные странички. Он пространно описывает свой визит ко мне, тогда я жил на rue des Ecouffes в Париже. Недавно я наткнулся на эти странички, на своеобразный далёкий привет с того света и вот перевожу их тут.

«13 августа, Париж

Лимонов. После его книг я ожидал встретить этакого грязного хиппаря, нечто среднее между мужиком и старым студентом. Сюрприз, начиная со строения, дома на rue des Ecouffes, который ничего общего не имеет с теми жалкими нью-йоркскими отелями, которые он описывает в своих книгах. Красивый дом 18 века в перестроенном гетто. Простая, но чистая лестница и небольшой апартмент, приятный, несмотря на ужасную мебель хозяина. Он сорока лет, но имеет облик молодого человека, очень «подключённого» (то есть современного, употреблено выражение «des plus branches»), стиль причёски 50-е, пиджак с плечами, рукава завернуты до бицепсов, тишотка, чёрные брюки, остроносые ботинки. Элегантность «блошиного рынка» очень в моде. Тонкое лицо, гладкая кожа, подростковые ямочки и очки. Скорее пунктуальный профессор, чем маргинал-эмигрант. И всё хорошо разложено в помещении, несмотря на хозяйские вещи. Сам он также симпатичен, очень красивая улыбка и ужасный акцент, которому невозможно противостоять. Он охотно говорит о себе, о своих книгах — ни фанфаронства, ни ложной скромности. Тип, который хорошо руководит своей богемой, и которого я тоже немедленно бы взял в свои мажордомы, будь я на месте его миллионера. Вообще, он всегда был хорошо организован, далеко от нормального. Рембо без беспорядочности, который работает свои пять часов каждое утро, как функционер. Самостоятельный с тех пор, как ушёл от своего папы-капитана в пятнадцать лет. Что не мешает ему любить военных и даже диктаторов: Каддафи его зачаровывает.

Никакого бешенства в нём, просто желание быть независимым, это всё. Именно это привело его к тому, чтобы быть там профессиональным «вором» некоторое время, затем «портным» (по-чёрному, неофициально), каковой спокойненько занимался своим бизнесом в Москве. Если бы КГБ не заинтересовался им, потому что он общался слишком со многими иностранцами, он был бы, наверное, сегодня королем системы D (теневой экономики). Но он не захотел превратиться в шпиона, и когда представилась возможность покинуть СССР, этот асоциальный тип с нею справился скорее хорошо, чем плохо. Своим призванием обязан стараниям советских функционеров.

Открыт Повером. Всегда сравнивают его с Генри Миллером, что его несколько нервирует. Он мыл (в Нью-Йорке) посуду до последней минуты, превратившись из слуги в писателя в один прыжок. Не Зиновьев, не Солженицын, и плохо рассматриваем всеми.

Дебют (начало).

Я умру в один из этих дней от экстравагантной инфекции, болезни, столь благородной, что она носит фамилию и даже дворянскую частицу. Конец».

«Дебют» означало мой дебют, моё начало. «Конец» означало его конец. Он и умер вскоре, от этой экстравагантной инфекции, он тогда уже хромал. Успев пригласить меня к нему домой на обед, на авеню Фрошо (вход с рю Массе, 26 — помечено у меня в записной книжке). Там я увидел, что у него есть слуга. На обеде присутствовал драматург Жак Одиберти — о нём я когда-то читал в советской критической книге — и ещё какие-то, наверное, очень важные, но мне неизвестные люди французской культуры.