Роман Сенчин - Лед под ногами

– Так, мне, значит, пять штук, – сказал следующий покупатель.

– По три банки в руки.

– Н-ну, это что такое!..

– Я счас вообще закроюсь.

– Ладно, не пугай, хозяйка. Давай три. Закро-оюсь…

В мясном отделе гастронома, на первый взгляд, – беспорядочная, бессмысленная давка. Сотни две людей, плотно прижавшись друг к другу, переступали с ноги на ногу, колыхались. Слышались надсадные вдохи густого, вонючего воздуха… Вдруг кто-то где-то начинал ругаться, толкаться, колыхание усиливалось, и казалось, сейчас вся эта масса рванется в одну сторону, собьется в ком. Но тут крики смолкали, колыхание ослабевало, и минуту-другую толпа молчала, почти не шевелилась, словно бы набираясь сил, копя энергию и агрессивность, чтоб от малейшей вспышки – возгласа или резкого движения одного из людей – взорваться…

Денис остановился в дверях отдела. Влезать в толпу было страшно, да и незачем: маму тут все равно не найдешь… Зажал пальцами нос – едко, тошнотворно пахло по€том, прокисшей кровью, немытым холодильником, – остался с краю.

Беспорядочность толпящихся людей оказалась обманчивой – это тоже была очередь, но спрессованная, многократно изогнувшаяся, как спутанный шланг. И колыхание означало почти незаметное, как перемещение часовой стрелки, движение очереди вперед, сложными зигзагами и извивами ближе и ближе к прилавку. И когда кто-нибудь терял передвигающегося впереди, выпадал из цепочки или же подпихивал соседа слишком нетерпеливо, возникало волнение, колыхание становилось похоже на цунами… Это происходило и тогда, когда толпу-цепь рвал пробирающийся к выходу от прилавка счастливчик с покупками…

– Да когда же это все кончится! – закатила глаза женщина неподалеку от Дениса; непонятно, из конца очереди или из середины, но точно не из тех, кто находился вблизи прилавка. – Сколько можно уже…

Одета она была удивительно – не в голубенькое, как другие. Блестящий фиолетовый плащ с большим воротником, черные, тоже блестящие, сапоги на высоком каблуке; слишком правильно уложенные, слишком густые волосы напоминали парик.

– Сколько нужно, столько и можно! – зло ухмыльнулся стоящий рядом дяденька.

– Сил никаких нет за всем стоять.

– Мы в войну сутками за хлебом стояли, – сказала крошечная старушка.

– За хлебом! А тут за мясом – изноются.

– Да сорок лет с войны прошло!..

– И чего?! – У старушки от возмущения задрожал подбородок. – Чего?

Ишь, в-вырядилась и права тут качает. Ты вот с наше попробуй.

Проститутка…

– Вы меня оскорбляете?! – женщина дернулась, и по толпе тут же пошла волна. – Да?

– Кто тебя оскорбляет-то? – старушка сморщила и без того все в глубоких морщинах лицо. – Кому ты нужна, тебя оскорблять… Только мы таких расфуфыренных!.. Мы луковой кожурой холсты красили и носили, а эти… И ноют! Иди в другом месте ной.

– Добиваетесь, чтоб я ушла? – Женщина уже плакала. – Да? А я не уйду! Я буду стоять! Понятно вам – буду стоять!

Из колышущегося людского частокола выбралась мама. В руке большая сумка, торчат бумажные свертки с мокрыми розоватыми пятнами. Лицо ожесточенно-радостное.

– Ой, вот ты! – увидела Дениса. – Кофе взял? Молодец, сынок… А я тут языков говяжьих, огузочка, лы€ток. Лыток наварим, ты же любишь.

Ребра, жалко, кончились… Ну, теперь побежали в молочный. Там сыр обещают…

Да, день получился удачный – вечером, к приходу с работы отца, мама и Денис накрыли в зале большой обеденный стол. В мелкой овальной тарелке лежал тонко порезанный язык, а в глубокой пари€ли куски говяжьей лытки. Вокруг них расположился желтоватый пошехонский сыр, бледно-розовые кружки докторской колбасы. В красивую вазочку переложили из банки консервированные венгерские абрикосы. В углу стола выстроились бутылки – водка для взрослых и болгарский нектар для Дениса.

Пришел отец, неспешно и торжественно переоделся в домашнее, умылся, сел.

– Ну вот, – оглядел стол, – не зря работаем.

Но потом, ночью, коротко просыпаясь, Денис слышал из зала тихие голоса родителей. Слов было не разобрать, но говорили они о чем-то совсем невеселом, непраздничном. Денису хотелось подняться, пойти узнать, почему они так разговаривают, ведь все же было хорошо сегодня – хоть и трудно днем, зато потом так вкусно, так всего много. Но усталость оказывалась сильнее, и он снова засыпал.

Постепенно, взрослея, Денис стал понимать, что так быть не должно – этих привычных давок, метаний из магазина в магазин, задыхающихся шепотков “выбросили!”, хищных выражений лиц, пиханий и ругани, неживого какого-то слова “дефицит”… Да и неожиданные праздничные застолья становились совсем редкими, дефицитом называлось больше и больше продуктов.

И в конце концов в январе девяносто второго, когда вернулся из армии и горел желанием жить на всю катушку, есть что-нибудь необычное после двух лет однообразных каш и щей, брусочков сливочного масла по пятнадцать граммов, Денис часами простаивал за простым хлебом, а потом вывешивал сумки с ним на балконе – замораживал впрок.

Неизвестно было, появится ли хлеб в продаже завтра или нет.

Весной продукты появились. Много и даже невиданные или прочно забытые в их городке. Красная рыба, сервелаты, гречка, спагетти, которые не нужно было промывать после варки водой из-под крана; шпроты, икра в стеклянных баночках… Но продукты эти немногим удавалось купить – дефицитом стали деньги.

Площадка на этаже была заставлена мешками, коробками, свертками, какими-то, с кусками краски, рейками. Едко пахло прелой шерстью, затхлостью, гнилью… Чащин задышал ртом, торопливо ткнул кнопку лифта. Заскрипели тросы, далеко внизу послышалось гудение. Едет…

– Доброе утро! – появился сосед в серо-зеленом (“голубеньком”, – вспомнилось Чащину) плаще. – Решил вот ремонт затеять. Пора…

– М…

– Еще раз спасибо вам, что помогли. Отмучилась мать. Да-а… А я тут… – Сосед смущенно, почти стыдливо улыбнулся, мгновенно превратившись в подростка, сообщил: – Жениться думаю. Что ж… хорошая женщина.

– Поздравляю, – отозвался, задыхаясь, Чащин и ужаснулся при мысли, что сейчас подойдет грузовой лифт и сосед начнет затаскивать в него свой тухлый хлам. И тогда придется бежать по лестнице.

– Что ж… да… Хорошая. Тут в магазине работает, в круглосуточном… Только… – Сосед перестал улыбаться, и снова стал полустариком, – одно только – что приезжая. Из Череповца она…

Опасаюсь.

Чащин кивнул; лифт гудел уже рядом. Слава богу, маленький.

– И не знаю, как… Много про это сейчас… Даже что убивают.

Прописку оформят, и это, и травят. И всё.

Дверцы раскрылись, Чащин с сочувствующим выдохом: “М-да-а”, – шагнул внутрь. Нажал первый этаж. Почмокал сухим ртом, вкус был, словно туда помочилась собака. Хотелось сплюнуть…