Валерий Попов - Комар живет, пока поет

Зеленогорске хоть принимали, а теперь закрыли и там.

Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых – тем более!

– Вот и глазки открыли! – умилился эскулап.

Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.

– Так что давайте его в машинку вернем, – улыбнулся он виновато.

Все-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение.

Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.

– Валерий… – просипел батя.

– Что, отец?

– Едем домой.

И тут еще бузит! В приемном покое!

– На дачу, отец.

– Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, – заспешил доктор. -

Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! – как большую радость напомнил он.

– Вы гений, – на прощание сказал ему я.

Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, это лишь наши проблемы!

– Стоп.

Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок… ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!

Впрочем, не все так уж глухо в этом замшелом царстве – “будка

Ахматовой”, в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью – был ремонт.

В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась – и вдруг!

Пошел я в унынии на местное кладбище, пообщаться с друзьями, которые там. Бывало, я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но – изменились времена – теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал… Припухлость как бы навсегда обиженных губ… Неповторимый темно-оливковый цвет кожи… Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых “ахматовских сирот”. С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет – как многие геологи, сочинял стихи. “Как дела?” – “Как у всех”, – ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся – впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!

– Пожалуй, надо бы ее починить! – вздохнул Жуков.

И починил! Оказался, замечу вскользь, директором международной геологической фирмы. Прислал осенью лихих плотников – и вот! Как новенькая! Как при Ахматовой была!

Ухватил батю под мышки, вынул, поставил.

– Смотри, отец!

Но он смотреть не пожелал. А точнее – не смог. Сияющий “кумпол” его упал, губы висели… Ладно, после. Сейчас бы до кровати его доволочь!

“Взяли!” – сказал. И Кузе пришлось поучаствовать. Сейчас батю не вниз, а вверх предстоит транспортировать – хоть и невысоко: крыльцо отличное сделали, но – крутое.

Шаркая по слежавшимся иголкам, добрели до перил.

– Пыльца! – сипло отец произнес. Селекционеру везде мерещится пыльца. Но тут, увы, не его поля!

– Точно! Пыльца! – вдруг и Кузя подтвердил. И этот туда же! – С сосен летит! Гляди – ботинки зеленые!

Я глянул вниз. Да. Он прав. Они оба с батей правы! Я не прав!

– Подняли!

Отец как бы отсутствовал, но когда я его спросил, на всякий случай:

“На кровать?” – он, не открывая глаз, просипел: “Нет. За стол”.

Смело! Сгрузили за стол. Стояли, утирая пот. Узлы потом легкими сверточками показались!

Простились с Кузей. Я сел как бы передохнуть. Но тут батя, расшатывая хлипкий стул, грозно раскачиваться начал… Это значило, что он хочет встать как бы самостоятельно, а на самом деле – я должен подойти и поднять его.

Ожил!

– Что, отец?

– Хочу на сосенки мои глянуть! – слегка виновато произнес он.

Помнит… Проклятье! Сосенки эти еще в прошлом году свели всех с ума.

Когда въехали, он часто задирал голову – я думал, что он любуется вековыми красавицами соснами, а он вдруг изрек:

– Засыхает все! Начисто! Скоро здесь будет голо! (С ударением на второе “о”.)

– С чего ты взял? Из-за крон солнца не видно!

Упрямо молчал. Потом произнес вдруг:

– Дай мне кайло.

– Что-о?!

– Кайло! – просипел он, уже закипая.

– Где я возьму тебе кайло? Тут, между прочим, дача, а не каторга!

– Разве? – усмехнулся зловеще.

И прав оказался! Жизнь больше на каторгу стала походить. И даже кайло его реализовалось – нашел где-то на строительстве железяку, похожую на гигантский дверной крючок, стал железякой этой выдирать юные сосенки в лесу, сюда притаскивать и сажать. Для наших ученых нет преград! Только сосенки почему-то хирели, как он их ни поливал.

Видно, сила великого агронома иссякла. Вот рожь – та поддавалась ему, причем в гигантских масштабах, и даже тут под окнами взошла, а вот эти жалкие сосенки не подчиняются!.. Страдал. И ведь вспомнил и через год! Решил все-таки и тут победить! В девяносто четыре года!..

Но где я кайло его найду – после той великой стройки, что здесь была? Опять – каторга? Помню, как мы вставали с ним в полшестого утра и к конторе шли – на “наряды” – работу и технику на весь день распределять. В первый раз – когда мне было четыре года, в последний

– когда я посетил его в свои пятьдесят три, а ему было восемьдесят два, и он работал еще, ходил по полям – и даже пенсию, как выяснилось, не оформил! Такого размаха работ я, к сожалению, предоставить ему не могу… Я и себе-то не могу.

– Отец! Оставь ты эти сосенки! Не растут они у тебя.

Засопел обиженно. Но раскачиваться перестал… Подействовало? Если так, то жаль. Чем ему теперь заниматься?

Когда я через час заглянул к нему на веранду, он спал… Сам как-то на кровать перебрался… И это весь его путь.

Пришла моя пора работать! Тут – мой масштаб. Возьмемся за узлы. Нет!

Сперва сделаем вешалки – прежние, вместе с прочим, тоже унесены, ураганом истории. Но когда въезжали, я взглядом коршуна углядел подходящую проволоку на свалке за домами – вот какой мой размах! Уже знал откуда-то я, что вешалки исчезли. Все больше исчезает вещей.

Даже самых привычных, необходимых. Тьма, в которой все гаснет, вплотную уже подобралась! Бумажник, очки, членский билет Союза писателей – все, на чем зиждилась жизнь! А мы в ответ новое сделаем!

Вот она, проволочка моя серебристая! Выгнем из нее вешалку-плечики.

Закрутим, закончим крючком, повесим. На нее – развесим одежды.

Пустая пластиковая бутыль. Вещь как бы ненужная. Но не у нас! У нас мы режем ее поперек, нижнюю половину привязываем к дереву и, отвинчивая-завинчивая пробку, имеем умывальник. Другая половина бутыли образует черпало, которым, черпая из ведра, льем воду в чайник и в тот же самый умывальник! Так-так-так! – приплюснув пальцем нос, быстро думал: что же еще? Тут и отец на кровати сел, взъерошенный, спустил на пол ноги в сползших носках.