Валерий Попов - Комар живет, пока поет

– Ну и что? Сговорились?

– А! Сговоримся! – закончил уже уверенно и, эту тему решив, стал в кухню смотреть. – Поесть там у нас найдется что-то?

Ну что ж… Это теория менее безумная, чем все предыдущие его. Ранее он сеял, например, озимую рожь весной, яровую пшеницу – осенью, вытряхая новые, нераскрытые прежде возможности из них. И использовал!

– Ну… и как же ты будешь его… определять?

– А? – глянул задорно. – А вот этим, – кивнул за окно на всходы. -

Мой последний посев. И есть там одна штука… которой я горжусь!

Доказать или даже объяснить уже ничего не успею – но чувствую: есть!

– Он гордо откинулся на спинку стула. Я подумал, что он скажет сейчас свою любимую веселую присказку: “Видал – миндал?” – но на это, значит, сил ему уже не хватило. Но на науку хватило: – Еще трубкование не началось. Потом – цветение, опыление, но я уже чувствую: есть! Созреет этот сорт – и все! Больше не имею вопросов.

Не буду вам докучать. Уносите! – махнул ладошкой.

– Но стоит ли жестко так с производством связывать? – пробормотал я.

– А с чем – связывать?! – рявкнул он. – Так подыхать?!

– Не хочу даже… при таком разговоре присутствовать! – Нонна, всхлипнув, ушла.

– Ну у тебя есть, кажется, и с чем другим связывать… твой итог?

Одних дипломов твоих… полкомнаты. На них смотри!

– А! – отмахнулся своей прекрасной огромной ладонью. – Это когда еще было!

– И прости, – неукротимый дух противоречия передался и мне, – но ты уверен, что финиш этот, – кивнул на посев, – понравится тебе? А вдруг – нет? Ведь пересеять, как ты любил, уже нельзя будет!

Может, удастся все же его сбить с этой жесткой привязки?

– Значит, вся жизнь моя – дерьмо! – заорал он. Потом успокоился, даже мне подмигнул: – Не волнуйся. Она – смерть я имею в виду – тоже не дура!

Хитро ей подольстил.

– Гуляешь, батя! – Только я и сказал.

По аллее ходил… Чего делать-то? Как-то этот… “последний праздник урожая” похерить надо! Увезти его куда-то, отвлечь. Пусть забудет свой “срок уборки”. У стариков память дырявая, глядишь, и забудет, вместе с озимыми своими под снег не уйдет. Но что я могу предложить ему достойное вместо того, на что он положил жизнь… и с чем теперь хочет встретить смерть? Ничего я более достойного предложить не могу. Не каждый такое право может иметь – так увязать свою жизнь с природой. Бурный финиш придумал себе. И главное – по специальности!

Такое даже медикам редко удается. И если получится у него, как хочет, – уйдет с улыбкой торжества: все сделалось, как он сказал.

Другим для этого приходилось целые государства завоевывать. Или – разорять. А у бати – весь процесс под окном. И увезти его – значит, последнего азарта лишить.

Попробую все-таки. Вернулся. Он, согнувшись к столу и даже высунув язык от старания, с изуверской селекционерской тщательностью резал таблетку пополам. Неужели – сам помнит? Ведь вроде в больнице тогда в отрубе был?

– Отец!

– Да? – откликнулся он любезно.

– Ты слышал, нас с тобой в Казань приглашают!

– Да? И с какой же это стати? – спросил насмешливо.

Нет. Не собьешь теперь его с “эксперимента”. Упорство это и сделало его. Теперь – погубит. Впрочем, как сказать. И что считать гибелью?

Для него, может быть, несбывшийся эксперимент, теория неподтвержденная – гибель и есть. Не путать со смертью! Смерть в лаборантках у него, измерения сроков созревания проводит. Может, отец еще и выговор ей даст – за небрежность! “Сильнее, чем Фауст

Гете!” – как вождь говорил.

– Давай отложим… эксперимент твой. Тысячелетие Казани в сентябре! А ты там – национальный герой… всю страну накормил в трудную пору.

Скоро специальное приглашение получим.

Альбертыч! Не подведи!

Презрительной усмешкой встретил батя этот пассаж. На славу он никогда не разменивался.

– Как-то в течение последних семидесяти лет я не получал от них никаких известий! Что это вдруг?

Не собьешь его! С “последнего эксперимента” не выбьешь. Даже в

Казань, где все лучшее было у него. Но у него теперь лучшее – здесь.

Где гипотеза его проверяется. Век бы мне ее не слыхать! И когда это он придумал ее? Видимо, когда я был в отъезде и идеи его не мог разбивать. Теперь уже поздно, похоже.

Надо, наверное, срочно на почту идти, с Маргаритой Феликсовной связаться и с Альбертычем через нее… Чем черт не шутит – вдруг позовут? Туда, конечно, не доволочь мне его, но зато, может, это в сторону его отвлечет?

Феликсовна, ясное дело, изумилась безумно. Никак не думала, что после такого приема снова ей позвоню. Но вот есть, оказывается, такие любители. О встрече мечтаю. Исключительно – в Казани!

Держалась сухо – но растопил ее, постепенно, мой энтузиазм.

“Представляете, человек в войну гениальный сорт у них вывел. Даже два! Тысячелетие празднуют, а ему – почти сто уже лет!” – “Так вы думаете… Георгий Иванович сам может приехать?” – “Не уверен… но я все расскажу про него! Главное, приглашение пришлите!” Крепко озадачил ее этой вспышкой чувств. “Ну хорошо… запишите тогда мой факс. Пришлите основные сведения о Георгии Ивановиче. Я Николаю

Альбертычу покажу”… Вот и сойдутся богатыри!

– Все, отец! Едем в Казань! Звонил сейчас – нас там ждут! Бурно готовятся… потрет твой рисуют, три на два!

– Ой ты боже мой! – произнес он насмешливо.

Не собьешь!

– Ну тогда в больницу ложись! – рявкнул я. У меня нервы тоже имеются!

– В больницу? – недоуменно поднял бровь, словно впервые про такое заведение услышал. – Но друг же твой сказал, что не надо в больницу!

Ну, который в больнице нас принимал, по дороге сюда.

Помнит! Хотя в несколько фантастическом виде.

– Какой друг?

– Ну, вы вместе в школе учились. Он еще к нам домой приходил. Не помнишь, что ли? – уже закипая, произнес он. – А сейчас в больнице нас принимал… но не принял.

Новый его закидон! Но лучше сейчас с ним не спорить, организм его не трепать. Я сам-то уже не узнал бы школьных своих друзей – полвека прошло. А он уверяет, что узнал! Ну пусть. Ладно. Комар живет, пока поет.

– Вот только фамилию его не могу вспомнить! – как бы сокрушенно произнес батя. Куражится! Хочет превосходство свое показать. – По полтаблетки тот велел – и все в порядке!

Потом мы сидели с отцом на крыльце. Солнце стекало, плавилось в соснах, но жара не спадала.

– Ой! Как я купался – в речке Солар, в Ташкенте, где мы в двадцатых годах от голода спасались! Кидались с высокого обрыва, прямо в водопад! – Отец рубанул своей огромной ладонью. – Речка ледяная, стремительная была… выскакивали ошарашенные – и вниз по водопаду нас мчало! Помню, за водопадом натяжной мост был, упругий, и там молодая женщина ругалась с каким-то мужиком… аб-солютно пьяным! – почему-то со счастливой улыбкой произнес отец. Видно, на таком расстоянии любые воспоминания сладки. – Мужик тот все руками размахивал, что-то доказывал, и вдруг – брык! – прямо под перилы и в речку упал!