Алла Боссарт - Любовный бред ( Рассказы )

Хлопчика запрокинулась, из-под челюсти брызнула кровь. Он закрыл глаза и остался лежать в этой позорной позе мольбы… Кони, почуяв свободу и жертву, взбесились, вспыхнуло хулиганское толковище, засвистели, защелкали бичи…

Химизация, постаревшая, но все еще прекрасная, кинулась к сыну, закричала, высоко забила передними ногами – едва не пришибла Фомича.

Досталось и ей.

Ночью, после покаянных утешений старшего, в смежный денник к сыну вошла Химизация и до утра плакала над своим избитым мальчиком. Едва шевеля распухшими губами, Хлопчик спрашивал об одном: “За что, мама, что я сделал?” “Ты нарушил главную заповедь, – шептала мать, прижав губы к уху Хлопчика. – Все мы здесь живем и работаем ради одной цели: создания Идеальной Лошади. Ты посмел влезть в великое дело производства породы со своей любовью. Запомни: любовь, по крайней мере здесь, в заводе, тебе заказана. Бедный сыночек, порченая моя детка… Нет, нету мне прощения…”

И снова из лиловых глаз стареющей красавицы катились слезы. Она знала о преступлениях любви больше других, преступная, грешная мать.

– Что ты нашла в нем, дура? – спрашивал той же ночью Ирбис Куклу, больно кусая ее над низкой перегородкой за губу.

– Сам дурак, – нежно отвечала розовая Кукла. – А Хлопчик… он умеет… умеет ухаживать. Он любит меня, понимаешь, красавчик?

– Подумаешь, я тоже тебя люблю. Проверь, если хочешь. Хоть сейчас,

Куколка, а? Ну давай, давай, поворачивайся…

Ирбис давно раскачал одну из досок между денниками, теперь она легко отодвигалась движением копыта, от Куклы требовалось лишь прижать круп к широкой щели и спокойно постоять минуты три… Но глупая боялась. Это Ирбиса-то, потомка великого производителя! Не давала, профура, самому Ирбису, о случке с которым мечтали все молодые кобылы завода!

– Не хочу, – отвечала Кукла и отходила, нацеловавшись, в угол, разгребала там сено и нюхала засохшие голубые цветочки цикория.

– Забить к чертовой матери, говорил я, давно пора! – кричал утром директор на Фомича.

– Забить недолго, Пал Палыч, послушай ты, мать твою! Я ведь их чую, как родных. Редкой души конь, чистый интеллигент, клянусь. Прямо создан для этого дела…

– Какого еще дела?! – ярился молодой директор на упрямую тупость старого конюха.

– Губернаторского…

Хлопчик ничего не понимал. После тренировок из манежа увели всех, оставив его наедине с Куклой. Фомич ласково потрепал его по разбитой шее, дал сахару, слегка подтолкнул к кобыле… “Простили!” – радостно подумал Хлопчик. “Нас простили?” – спросила голубая Кукла и потерлась мордой о жесткую щетинистую холку. “Неужели я… мы…” – не смел поверить Хлопчик своему счастью. Провел губами по шелковой спине, Кукла вздрогнула и скакнула вбок. Хлопчик подошел вплотную, его плоть напряглась, чего не было еще никогда в жизни… Сейчас, сейчас он станет взрослым, мужчиной станет, настоящим конем… Кукла нагнула длинную шею, искоса, нежно взглянула из-за плеча, Хлопчик заржал, поднялся на дыбы, легко возложил передние ноги на круп милой, та присела, дернула хвостом, легкое касание, “да!” – вскрикнула Кукла, единая судорога прошла по их телам, – и выстрел, знакомый ожог, “запущай!” – гаркнул Фомич… Вороным ветром ворвался в манеж Ирбис, оттолкнул обезумевшего от внезапного горя Хлопчика и затанцевал, сцепившись с Куклой в одно, заржал жадно, грубо, победно, как боевая труба.

Так Хлопчик стал губернатором, “пробником”. Его работой с этого дня стало готовить норовистых кобыл к случке, ласкать и размягчать самых строгих – для других коней, красивых, породистых, равнодушных производителей, чтобы сложное дело зачатия проходило легко, без травм и лишнего напряжения.

Нет страшнее судьбы у коня. Последний пария, презираемый всеми, хуже, чем евнух. Чернорабочий любви.

“Пробник!” – ржали вслед. Кукла отворачивалась при встрече, раздувала ноздри и гневно храпела. А потом и вовсе перестала замечать.

Мать совсем сдала. На рысистых испытаниях, куда ее взяли в последний раз, Химизация споткнулась и сломала ногу. Когда-то лучшую из орловок решено было не трогать и даже не продавать, хотя заводу она была больше не нужна. За старухой ухаживали, лечили, делали массаж, хорошо кормили. О такой пенсии можно только мечтать в беспощадном мире завода. Но Химизация дряхлела на глазах и отказывалась от пищи.

“Сынок, – сказала она Хлопчику в одну из зимних ночей, когда отопление не справлялось с дикой бурятской стужей. – Я хочу умереть.

Так хочу, что это наверняка случится, думаю, не сегодня-завтра. И тебе, милый, было бы лучше всего уйти…” “Куда, мама? – не понял

Хлопчик, он вообще стал туго соображать. – Куда?” Но мать не успела ответить. Холод давно подбирался к ее сердцу и, наконец, сковал его.

Сердце грешной кобылы остекленело, и вмиг остекленели лиловые глаза.

А Хлопчика все выпускали и выпускали к чужим невестам. И он привычно забалтывал и заласкивал их, все реже давая волю чувству, – да оно и само обмелело и затянулось ряской. Хлопчик служил, как старый Фомич,

– исправно и остерегаясь новых привязанностей.

Однажды к нему вывели дочь Куклы. Новенькая шарахалась от кривоногого бельмастого урода. Потеряв один глаз, Хлопчик вдруг излечился от дальтонизма и без устали изумлялся новым краскам мира.

Искра удивительно подходила к своему имени: стремительная, золотисто-гнедая, вся острая, летящая, жаркая… “Не бойся, девочка, – устало сказал Хлопчик. – Меня не надо бояться. Я люблю тебя, как любил твою мать, которую люблю до сих пор. Я сочинял ей стихи.

Хочешь, тебе сочиню?” “Хочу”, – смутилась Искра. “Слушай. Гоп, гоп, гоп-ля, остывает земля, в небе синяя луна, не вернется весна…”

“Почему не вернется?” – На глаза Искры навернулись слезы. “А ты не хочешь спросить, почему “синяя”?”

– Эй! – щелкнул кнутом молодой конюх. – Будем работать или глазки строить? Давай, холера, жених заждался целку ломать!

И тут рассвирепел размазанный в соплю Хлопчик. Он догадывался, кто жених, и не хотел отдавать ему девочку. Он сам, сам, поняли, фашистюги, сам! И поднялся великий раб Хлопчик, как медный всадник, вернее, его конь, и не успел дурень с кнутом ахнуть, как губернатор, словно настоящий сильный мужик, которого в нем забили кнутами да копытами и низвели до полного ничтожества чужие триумфальные фаллосы, нежно и умело, со всем накопленным опытом взял свою последнюю возлюбленную, которая была естественным продолжением первой, взял и долго, долго, целую вечность, как бог или дьявол, изливал в ее недра нерастраченное горючее никчемной губернаторской жизни.

А глупый Персик выбежал на арену, по-блатному мотая золотой гривой, споткнулся и замер на всем скаку: пораженный, униженный, оскорбленный. Ибо не пузатый придурок Хлопчик, а он, наглый и блестящий, был здесь совершенно лишним.