Ирина Муравьева - Дневник Натальи

28 июня.На кладбище — никого. Приехала опять в роддом. Няньки — ведьмы. Наконец нашла одну, самую старую. Она гладила пеленки. Подумать только — ничего не изменилось! Такие же вот пеленки — застиранные, в бурых пятнах, выдавали — по две на день — женщинам после родов, чтобы подкладывали в промежность. Неужели им до сих пор не разрешают белье в больницах? Наверное, нет.

Подхожу к этой бабке:

— Миленькая, вы здесь сколько лет работаете?

— Да увсю жись!

У меня сердце подпрыгнуло.

— Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице.

— Ну? — рычит «миленькая». — А мне чего?

— Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу.

— Делов у меня других нет — подружку тебе искать!

Достаю бумажку, сую ей в карман халата.

— Помогите, миленькая, в долгу не останусь!

У нее сразу другое лицо.

— Ну, какая она у тебя?

— Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду — лет пятьдесят восемь — шестьдесят. Узкие глаза, брови она выщипывает, росту среднего, волосы негустые. Голос хрипловатый. Нос широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает.

— Не знам, не знам, — говорит нянька. — Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.

— Да вы что! — кричу. — Какое померла! Я ее неделю назад видела!

— Видела, — говорит, — так чего опять ищешь?

— Это, — отвечаю, — долго объяснять. А кроме Лены кто еще?

— Глаза, — спрашивает, — узкие? И сама такая юркая?

— Да, да!

— Ох, — тужится она. — Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!

Опять сую бумажку.

— Погодь, погодь, — говорит она. — Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!

— А где она теперь?

— Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.

— Как мне ее найти?

— Не знаю, не знаю, — говорит нянька. — Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.

— Я заплачу! Только отвезите меня к ней!

— Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.

— Мне вас тут подождать можно?

— Где тут ждать! — хмурится. — Главный увидит, шкуру с меня спустит!

— Да я тихо посижу, — говорю. — И вот вам… — Опять сую.

— Лан-нно, — кивает, — идите пока отседова.

Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.

— Подремайте, — говорит. — Чайку захотите, я принесу.

Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.

— Спасибо, — говорю, — чаю очень хочется.

И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль — не дай Бог — там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю — кто покормит!

— Можно, — спрашиваю няньку, — мне от вас позвонить?

Она заводит меня в ординаторскую.

— Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут!

Набираю номер. Нюра подходит.

— Слушай, — говорю я. — Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой.

— Что-о-о?

— Ничего. — Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! — Я имею право на свою жизнь, доченька?

— Ян! — кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). — У матери крыша поехала! Она не придет ночевать!

— Ну, и… с ней! — хрипит мой зятек. — Что ты бесишься?

— Мама! — говорит она в трубку. — Где ты?

— Я? — смеюсь. — В роддоме!

— Мама! — Она, кажется, испугалась не на шутку. — Я сейчас за тобой приеду!

— Роды принимать? — шучу я. — Не стоит. Ложись спать. Но погуляй с собакой. И покорми его. У меня там в холодильнике овсянка и две сосиски.

Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена.

29 июня. Вчера был странный день. Каждый мой день теперь — странный.

…Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее — растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит:

— Ждите меня тут. Я вам гаркну.

— Что вы мне гаркнете?

— Гаркну, пускает она или нет.

Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила:

— Женщина! Подымайтесь! Можно!

Я бегом — по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит — не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира — комната и кухня. По стенам — иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках — везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то — не пойму, чем — маслами, травами?

Бабка шамкает:

— Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает?

— Да, — говорит бульдожка. — Давай я тебе погадаю.

У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда-то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась:

— Ты, женщина, сдурела?

— Погоди, — (это бульдожка в розовом!). — Что с вами? Плохо вам?

— Держите меня, — шепчу, — держите, ради Бога!

— Припадочная! — (это бабка!). — Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову!

Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно.

— Гадай, — говорю, — берешь-то сколько?

Она опять под халатом хвостом вильнула.

— Не трусь, — говорит. — Не ограбим.

И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать.

— Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце?

— Это ты мне говори, — отвечаю я. — Тебе виднее.

— Болезнь, — говорит она. — К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе.

— Ну нет! — говорю я. — Откуда на мне порча? Что я такого сделала?

— Этого я не знаю, — отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. — А сглаз — вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру.

Слушаю — и мне не страшно, только зло берет.

— Я, — говорю, — к святым не езжу! Язычники вы все! Чмок, чмок! Я с Христом в губы не целуюсь!