Александр Иличевский - Ослиная челюсть

Я вхожу в Старый город и путаюсь в его переулках.

Мои плутания вычерчивают слово. Я понимаю, что если удастся его прочесть, то я буду спасен, и значит – отыщется выход.

Теснота, вертикальный зной полдня, настой насквозь слепящих лучей, разметающих тело в прах света.

Чайхана. На зрачке – армуд, наполненный цветом остановленного закатом зноя, который я медленно пью, как свое сердцебиенье. Я уже догадался. Это слово – беспамятство. И выход один – моя неподвижность. Я заказываю еще один чайничек света.

Большая, как остров, луна вплывает в бухту. От гула цикад волнуется ткань ее света.

Сторож бьет в свою колотушку. Кого он пугает? Ведь вор – это забвенье.

Подсолнечный март. Запах ветра, зренья разгул. Человек у реки выходит на лед, как на сраженье. Мост. Арок очки тасуют дальнобойность теченья.

Над мостом моторный дельтаплан выглаживает, как пионер галстук, плоскость посадки; ткань прозрачности морщится от боковых порывов.

Лед трещит и шепчет чутким омутом. Так барабанная перепонка замирает, настраиваясь на откровенье.

Балансируя, человек руки вдевает в воздух. Мембрана тайны вслушивается в эфир.

Балаганчик трамвая рушится вдоль моста. Человек застывает на исходе скольженья.

Планируя, дельта сгорает, как начертанье, в «О» низкого солнца. И река слышит долгожданное сообщенье. Цена ему – глухота, ослепленье: вбитый кол.

В апреле ты плывешь внутри голубого сглаза, как ресница – лодкой качаясь на стратосфере, из облачного семени – в прорву синейшего света. Я вижу это со дна наливного ветра.

Выйдя в весну, как в поле, расправляю мышцу глазную – строкой: бьется хрусталик от дрожи прозрачности, в тебя бесконечно целясь.

Дикого тетраэдра скол рáмит напряг стремленья. О, оползень ладони – лба ДО! – долгая ясность: холм твой, ползком целуемый следопытом.

Озимое, петляя между сосцами забвенья, вспрысками люцерны, гречихи метит упорство косцов. Взорвано, твое брюхо окоем пучит съедобным завтра.

Как отпеть мне тебя? – Звоном тонкого зренья, припевочкой слепоты – скулением поводыря.

О, как целуем лоб – парным черноземным вдохом! Жрать крохи твои – досыта поминанья. Жрать так – что, зверея, оступиться, встрять в чрево твое, как в склеп, оскользнувшись на очках пристреленного – за клад – археолога.

И, исколот осиными червонцами страха, бабочкой пустоты до одури полоскаться: как бельмо простыни на ветру заката – трепеща, колтыхаясь, взмывая личинкой крыла – в цыганский всполох лета. «О» взмаха. «Л» пространства.

Как громаден поклон зенита в колени дрожи! Твоя заплечная высота гулка, протяженна и тем больше – хрупка: нанизан на зренье ползу, цепляясь зрачком за хрустальный окатыш. Сочась паутинкой глаза – слезой сочась.

В волос невидимки застывая, слеза вырывает тяжесть мою – мой глаз.

Окровавлена, тяжесть, теснима архимедовым светом, как шаровая звезда – взмывает – и дальше: закатным бродягой, чей поцелуй затмением крепок.

Тело, вычитаемо тяжестью зренья, как запах пыльцой, становится недоноском бешеной атмосферы. Почва, облапленная воздухом, чтит прозрачность, как желток зрачка, питаемый невидимым белком (сны бесятся в окоеме белка – вглядись!) – земля питается жиром жары, вскармливая зародыш.

Зима, захлебнувшись в родильных водах, целуема по холмам слепым следопытом, обмерена шагом грача-землемера, окроплена всюду первым облетом пчел, отпеваема грохотом ледохода, закапана воском сосуль – о, как ты прекрасна, вспоротая царевна!

Тебе приходилось здороваться за руку с карманником? Будто держишь воду, то есть – «вынуть» равняется «вытечь» – бескостность. Я читал, повисши на поручне на задней площадке: обложка на чьей-то шапке: линяет песик, сыплет ворс. Вижу боковым зрением – мне протянутую из толчеи ладонь. Привлекаюсь – передают билетик: лопаткой сжатые пальцы, между средним и указательным – клочок. Я тянусь, пытаюсь схватить пытаюсь схватить пытаюсь – и чувствую неожиданное рукопожатье. Недоумеваю: какой бессмысленный обман, но ощущаю – вижу: зажат билетик, остался у меня меж пальцев. Пауза. Улыбаюсь, нахожу лицо руки – он:

– Пробей, браток.

Пробиваю.

Итак.

В «девятке» у Мариинской больницы поймали карманника: скрутили, выволокли, ждут ментов. Прибыли. Пешими и не спеша. Тетка обстоятельно: я свидетель, было так-то и так-то. Собственно пострадавший – владелец «лопатника» – нынче имеет вид «ни при чем», и ему, видимо, даже неловко. Тетка – сержанту еще раз, завывая, подробности: диспозиция тел – кто где стоял, направления взглядов, почему никто, кроме нее, не видел, паралич осязания владельца:

– Стоит, как прихлопнутый, без чувства. Тут я заголосила: люди!

Что замечательно, так это то, как получилось, что она оказалась в положении абсолютного наблюдателя (ей одной кража эта была видна), в этом особом, привилегированном состоянии, каким наделяется неизобретательным сознанием Господь, который, сам невидим, видит все одновременно и подробно, запоминая каждое событье с погрешностью в деталях, непостижимой даже Лейбница созданием, к тому же проставляя каждому оценки, – и это пунктик Абсолюта. Так повелось – чтоб думать так. И только нашим снам (догадка) дано сбежать за допуском к переэкзаменовке. Каракули сержанта еле поспевают. И тетка повторяется подробно и удобно для писца. А вор: в карманах руки, расслаблена спина, внимателен, непредсказуем. Его как будто собираются обыскивать. И вот записаны все показания. Обыск. Тут он вдруг вырвался – и к тетке – подтвердить:

– А ты видела?!

– Видела, все видела, ворюга!

– Так ты теперь больше не позыришь! – молниеносное движение руки, скользнувшей из кармана.

Тетка роняет сумку и, как слепая, движется, руками шаря в поисках опоры, – все расступились, испугавшись.

Шива!

Оторопело мент:

– Ну ты чего?..

Он (сразу успокоившись):

– Я вор, я зренье у нее украл. Ведите, суки.

Тут мент – с испуга – заорал на тетку:

– Ты че, ты че, ты че!

А та: я не успел отпрянуть: кровь – как плачет – по подглазьям, на щеках: она вцепилась мне в предплечье…

До «Новослободской» я шел пешком.

Когда полез в карман за жетоном, обнаружил в горстке мелочи билетик.

А произошло вот что. «Что» оказалось лишенным смысла, по крайней мере, того, ради которого происходило. Лицо как-то сразу поглупело: из свирепого от боли и ужаса набрякло сведенными зрачками, сплюнутым языком. Комочек пены в уголке рта. Он заметил, что сам еще хрипит.

Ослабил петлю волос, отвалился и, взяв ее голову в ладони, будто отрывая, осторожно приподнял, подтянул, прислонил. Затем сложил ей руки на животе. (Огромность этого живота, будто раздавлена им.) Получился домик. Сел на пол рядом. Закурил, косясь на профиль. Зажав сигарету в зубах и придерживая затылок, средним всунул обратно кончик языка. Тыльной стороной ладони легко снизу пристукнул по подбородку. Большим и указательным провел по векам, зашторив выражение. Прикурил новую. Трамвай, подвывая, выворачивал на Преображенку, искрил. Полотно дыма аккуратно разворачивалось, шевелясь пластами, нарезанными щелями штор, движением вагона. Он стянул с пальца кольцо. Отведя ей за ухо прядь, продел и подвязал. Кольцо повисло, как сережка. Покачалось.