Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

– Лучше - от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

– Вряд ли… - засомневался Кокотов. - Знаете, все-таки педагогическая этика…

– Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

– Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

– Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спер «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

– А разве Набоков спер «Лолиту»? - оторопел писатель.

– Конечно, спер!

– У кого?

– У Хайнца фон Эшвеге-Лихберга! Экий же вы темный, коллега! Ладно, вернемся к сюжету. Лева узнал, что к Тае приехали друзья-хиппи. Дальше?

– Ну, приехали, расположились в лесу, на поляне, развели костер, выпивают, курят, поют под гитару…

– Главное - они говорят. Помните эту прекрасную чушь, которую мы несли в те благословенные годы? Дальше так жить нельзя! Не хватает воздуха! За границей люди живут по-настоящему! Надо бороться! Идиоты!

– Погодите, так вы же сами пострадали от советской власти! - удивился Кокотов.

– Пострадал. Правильно. И горжусь! Это только бездарность страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти! Не назовете!

– Пожалуй… - согласился Кокотов, вспомнив, как ему всучили унизительную «двушку» на Ярославском шоссе.

– Но вернемся к сюжету. Нам с вами не хватает остроты! Из этого свободолюбивого брюзжания золотой молодежи конфликта не вытащишь! Думайте! Они должны сказать что-то такое, что перевернет сюжет! Ну!

– Не знаю…

– Вы не писатель!

– А кто?

– Аннабель Ли!

– Я уйду! - вспылил Кокотов и вскочил.

– Останьтесь и думайте!

– Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

– Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

– Ну, так уж и Брежнева… - насторожился писатель.

– А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев - это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше - чертополох в алтаре…

– А мне кажется, тут важнее другое…

– Что именно?

– С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было…

– Ага! Прекрасно! Как назовем?

– Данька, - не без колебаний предложил Андрей Львович.

– Отлично!

– Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

– Да, пьяная дама себе не хозяйка, - согласился режиссер.

– …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

– Ну и зачем нам все эти сопли?

– А разве не нужны?

– Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность - это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в страсти спину…

– А почему он ничего не увидел?

– Потому что его спугнули.

– Кто?

– Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

– Зачем? - удивился писатель.

– Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней, И соперники дерутся.

– Кто дерется? Их у нас трое.

– Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся?

– Лучше - у костра во время вожатского праздника.

– У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделеемой самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

– Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…

– Чей муж?

– Неважно. Я тоже ходил в подпольную секцию.

– Вы? - удивился Жарынин.

– Я, - подтвердил Кокотов, распрямив плечи и умолчав о том, что посетил всего две тренировки: после чудовищного удара ногой в челюсть он бросил это опасное занятие.

– Итак, наш Лева могучим ударом побеждает соперника, - возбужденно продолжил режиссер.

– Но ведь это, кажется, уже было. В «Коллегах» у Аксенова, например, - засомневался писатель.

– Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?

– Ясно. А Стасик, значит, обиделся, «затаил хамство», как у Зощенко?

– Вам разве нравится Зощенко?

– А что?

– Ничего. И вот наступает карнавал.

– Значит, и мой карнавал пригодился? - самодовольно заметил Андрей Львович.

– Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Тая ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал!

– А не сложновато? - усомнился Кокотов.

– Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют.

– Кто?

– Стасик.

– Стасик у нас вожатый, - напомнил писатель.

– Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи…

–Где?

– В Москве!

– По какому телевизору?

– Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! - Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. - Выход?