Дина Рубина - …Выпивать и закусывать…

Игорь сказал вежливо:

– Да вы не волнуйтесь. Никто, кроме нас, сюда и не сядет.

Господин ушел, но вскоре вернулся, сияя:

– А у меня идея возникла! Вот если б организовать вечер юмора, да чтоб вы оба на нем выступили. А? Замечательная идея?

Губерман сказал:

– Боюсь, ничего не получится. Я сейчас пишу трагедию. Сюжет, леденящий кровь. Так что какой там юмор! Видите, я и улыбаюсь с трудом.

…Вечером он позвонил. Голос ликующий.

– Слушай, ведь это был замечательно найденный ход! Сейчас мне звонил какой-то менеджер, насчет очередного идиотского вечера юмора. Я так и сказал – пишу, мол, трагедию, такую страшную, что вот сегодня рассказал сюжет одной известной писательнице, она со страху уписалась. И представляешь – он поверил!

Поскольку и у меня, и у Губермана основной заработок – это поездки и выступления, наш разговор часто напоминает беседу двух детей лейтенанта Шмидта: «Вы мне дайте Среднерусскую возвышенность! – А не дать ли тебе еще Мелитополь впридачу? Или Бобруйск?!»

– Говорят, в Назарет стоит поехать, – сообщаю я деловым тоном. – Город хлебный. Публика хорошая, книги раскупают.

– В Назарет, в Назарет! – подхватывает он с энтузиазмом. – Обязательно поеду, выступлю. Правда, до меня там уже выступал один еврей… – и повторяет мечтательно: – Назарет туманной юности…

Есть в жизни Игоря Губермана одна особенно пламенная страсть, которую нельзя не заметить, едва переступив порог его квартиры: все стены завешаны картинами, рисунками, дощечками, все полки уставлены разнообразными фигурками, скульптурками – короче, всем тем, по поводу чего он говорит тающим голосом: «Это же счастье!» – и вот в этом-то случае абсолютно искренен.

(Кстати, эту свою любимую фразу он произносит в разных случаях по-разному. Тысячеликий – не сосчитать оттенков голоса и выражений при этом лица. В буфете радио «Кол Исраэль», где мы втроем – Игорь, Саша Окунь и я – мирно попиваем пиво после записи передачи, к нам подсаживается одна надоедливая дама-журналистка и начинает уговаривать вступить в какой-то вновь созданный фонд поддержки чего-то. С большим воодушевлением рассказывает – сколько известных людей уже вступило в этот фонд и сколько миллионеров обещали свою поддержку…

Игорь кивает, разливает в стаканы остатки пива, и говорит даме тепло и серьезно: «Это же счастье!» – одновременно кося на нас хитрым своим черным глазом.

Или звонит ему общая наша приятельница, уговаривая поехать семьями на Крит. Там сейчас не жарко. Покупаемся, позагораем, в знаменитом Лабиринте погуляем…

– Это же счастье! – энергично подхватывает Игорь, которому совсем не хочется никуда ехать. – Лабиринт! Наконец-то я потеряюсь!

Но вот когда он стоит перед расставленными на полу, на диване, на стульях новыми картинами, рассматривая каждую, отходя, наклоняясь поближе, переходя с места на место… Когда глаза его горячечно блестят и он бормочет:

– Ай-яй-яй… вон то дерево, а! А та баба в красном…! А этот вот кусочек неба… Это же счастье, старик! – тогда в его голосе звучит неподдельная радость, неподдельная страсть коллекционера.

– Старик, ты помнишь, что приближается мой день рождения? – спрашивает он Бориса как бы шутливо. Но это та шутка, в которой львиная доля правды.

И вот Борис предложил ему позировать для «портрета Игоря Губермана». Тот сначала обрадовался – сказался обалделый коллекционер, – но, когда выяснилось, что придется позировать – приезжать и терять часа по три-четыре, немного скис. Уже на второй сеанс брел – я видела из окна – как из-под палки. Однако, когда на стук я открыла дверь, сработала его привычка к постоянному, неистощимому дивертисменту. Он стоял навытяжку:

– Натуру вызывали?

Звонит через пару дней, спрашивает: – Ну, как продвигается портрет? Уже подмигивает?

В один из этих дней, когда он уже «отсидел свое» для портрета, мы сели обедать, и он пожаловался, что вот, должен торопиться домой на встречу с неким деятелем церкви, который допекает его просьбами поучаствовать в празднествах, посвященных 2000-летию христианства. Игорь отбрехивается, говорит, что принадлежит другой конфессии, но тот вцепился, как клещ, и вымолил по крайней мере встретиться. Свидание через полчаса, так что, вместо того, чтобы радостно выпивать с друзьями, он должен немедля ехать.

Делать нечего, торопливо обедаем…

Я наливаю Игорю чай и собираюсь положить сахару. Спрашиваю: «Тебе сколько ложек?» – и одновременно с вопросом кладу три. Он в это время отвечает: «Две.» И увидев мое замешательство: «Ничего-ничего, я одну выну.»

Потом встает из-за стола, направляется в прихожую, прощается… но вдруг быстрым шагом возвращается и наливает в свой бокал еще вина:

– Я, пожалуй, выпью, – говорит он с выражением отчаяния на лице. – На свою Голгофу я пойду с рюмкой!

Он любит лишний раз щегольнуть юбилейным возрастом. Думаю, это – от стойкого внутреннего ощущения непобедимой душевной молодости. Любопытен, как подросток. Поэтому не прочь пококетничать своей мифической старостью.

Встречаю его на радио. Он, как всегда, с какой-то потрепанной кожаной папкой подмышкой. Вообще, его пренебрежение одеждой и внешним видом – тоже уже легендарны.

– Тебе надо купить сумку через плечо, – замечаю я ему.

– Зачем мне сумка через плечо?

– Как зачем! Руки будут свободны.

– Я старый человек, – говорит он, сдержанно и коварно улыбаясь одними глазами – зачем мне свободные руки?

Звоню в день его рождения – поздравить, и интересуюсь – всегда ли он помнит эту дату (я-то свою забываю).

– Конечно, – говорит он. – В моем возрасте ты тоже будешь помнить. Ведь это праздник со слезами на глазах… На самом деле в моем возрасте есть свои преимущества. Девки теряют бдительность и подпускают нас неосмотрительно близко. А потом, когда уже поздно и все свершилось – удивленно благодарят за доставленное удовольствие.

И не то чтоб, разговаривая с ним, все время ждешь подвоха – нет! Ведь знаю же, что он не даст меня в обиду, если уж дело дойдет до чего-то серьезного. Просто все время следует быть начеку. Говоришь ему что-то, рассказываешь – и как бы слушаешь себя со стороны, иногда ужасаясь: что это я несу?! В иные минуты очень даже ощущаешь его наждачную насмешку.

Его ирония не обходит стороной ни одну тему. Вообще, запретных тем – (пытаюсь сейчас припомнить) – у него вроде бы и нет. Темы смерти, болезней – самые что ни на есть обиходные. Помню, в день одного из чудовищных взрывов в центре Иерусалима, когда сразу бросаешься к телефону обзванивать «своих» – целы?! – он поразил меня какой-то спокойной, почти неуловимой горечью. Меня трясло (много было погибших, в том числе детей) и я как-то жалко пыталась укрыться в разговоре с ним – от самой себя, от своего страха.