Катя Рубина - Все-все-все и Мураками

Я говорю:

— Это два моих детских друга — Кика и Пахома. Я их очень люблю, привязана к ним. Па— хома — вот этот большой. У него широкие колесики и круглая пимпочка. Он такой солидный, колесики все по цвету выдержаны: бежевый, терракота, темно-зеленый, песочный. Кика — маленький. Колесики у него тоненькие, яркие — голубой, красный, желтый, салатовый, пимпочка остренькая. В общем, Пахома примерный, а Кика — шалун. Я их помню примерно столько же, сколько себя.

Гюнтер говорит:

— У меня тоже сохранилась детская железная дорога, и к ней — деревья, мостики, коровы.

И как-то внезапно, хотя мне кажется, ничего случайного не бывает, после всех рассказов, картин и кофе мы сильно оба расчувствовались, и как-то нас потянуло так друг к дружке, и стали целоваться, и потом дальше, и больше, и, в общем…

У меня никогда такого не бывало с малознакомыми людьми, но тут я не ощущала его как незнакомого, а как будто мы с ним уже сто лет друг дружку знали. Все это было просто прекрасно, совершенно не физиологически. Наверное, когда чувства появляются сильные, только тогда бывает так хорошо и на физическом уровне. И вся эта ситуация, в смысле секс, совсем не кажется идиотски-смешной, я имею в виду сам процесс. Потому что мне иногда приходит мысль, когда Бог все это придумывал, он был в настроении иронии и легкого юмора. Нехорошо, конечно, богохульствовать, но со стороны вся эта ситуация очень комична. И детали, и в целом.

Нет, наверное, Бог все-таки все правильно придумал. Просто когда история со змеем произошла, тут змей взял и прикололся: дай-ка я комизму немного подпущу. Так, наверное, подумал змей… Так вот тут, с нами, — никаких таких мыслей.

Все правильно, для этого и существуют такие отношения. Они гармоничны, как в природе: как трава, и цветы, и птицы, и восходящее солнце, и туман у реки, и лес с хвойными тропинками и корнями, и дух захватывает, как при спуске с крутой горы, и такая нежность какая-то… Уже вроде даже где-то вдалеке и птицы запели…

…Надо одеваться, а то Митька из школы скоро вернется.

После всего этого мне Гюнтер совсем родным показался. И по нему чувствовалось. Глаза такие добрые-добрые, руку мне поцеловал, все в духе старых мастеров — и нежность, и галантность, и страстность. Прямо как у Ватто. Только без париков, а вместо сельских просторов — мои пейзажи.

Попили еще кофе, и тут он говорит:

— Я сегодня в Германию лечу. Все так неожиданно у нас вышло, но это отлично. Я хочу срочно делать твою выставку в Кельне. Ты как на это смотришь?

Я говорю:

— Прекрасно смотрю. А как мы это будем технически делать?

— Снимем сейчас холсты с подрамников и оформим на вывоз.

Сказано — сделано. Еще час мы колупались, снимали работы с подрамников. У Гюнтера просто настоящее чутье на искусство: ему нравились все мои самые лучшие работы. Я Митьке записку написала, чтобы он обедал без меня, и мы поехали на Арбат, в Министерство культуры — разрешение на вывоз оформлять.

Там в очереди близко так стояли. А я все думала: как же мне вдруг сразу все привалило, счастья-то?! На Гюнтера смотрю: какой он у меня красивый, деловой — все раз, раз, и готово. Получили эту бумажку важную, довольные такие вышли.

Он говорит:

— Сегодня в Кельне ночью буду. Завтра только отдам натягивать холсты, у меня там галерея прямо около собора. Завтра же к вечеру повешу работы.

Я говорю:

— У меня ничего подобного ни в каком плане никогда не было. Все так хорошо, что прямо даже не верится.

Он:

— Все просто ОК.

Договорились, что завтра он мне звонит, открывает выставку, потом сюда, делаем мне визу, и опять (уже вместе) туда, чтобы я пообщалась с посетителями и предстала перед немецкой публикой во всей своей славе.

Я спрашиваю:

— А Митьку можно с собой? Хочется, чтобы он тоже мой успех за границей увидел. Чисто для укрепления авторитета перед сыном.

— Конечно, — говорит, — даже нужно.

Расставание было немного грустным. Вот мы стоим на Арбате, все у нас славно так сложилось: Гюнтер с рулоном моих работ, любовь, выставка, все в одном флаконе, в один день, и расставаться, даже ненадолго, обоим не хочется. Поцеловались.

Он говорит:

— Позвоню. Завтра. С утра. — И пошел в сторону «Смоленской», а я — к «Арбатской».

Прихожу домой вся просто какая-то чумовая.

Митька на кухне сидит, обедает. Суп вермишелевый из пакетика сварил. Какой он у меня самостоятельный. Умница.

Кусти тоже шариков насыпал. Тот нахрустывает. Довольный.

— Что это вся комната пустыми подрамниками завалена? Где твои работы, мам?

— Митенька, мои работы уже на полдороге к славе.

— Это в каком смысле?

— Приходил один чудесной души — арт-дилер и взял их на выставку в Кельн.

— Как это — взял?

— Митя, все просто сказочно. Это удивительный человек, ему понравились мои работы, будет выставку делать, уже на вывоз оформили.

— Как-то вы все это быстро… как реактивные.

— Сегодня Гюнтер к вечеру прилетит в Кельн, завтра в своей галерее повесит.

— Угу, а послезавтра все продаст и деньги привезет.

В Митькиных словах была недетская какая-то жесткость, сарказм непонятный какой-то.

С другой стороны, что-то действительно есть во всем этом неправдоподобное — эта мысль впервые пришла мне сейчас в голову. Надо Гюнтеру отзвонить и подробности обговорить.

И тут я вдруг осознаю, что телефона-то у меня его нет. Упс.

Комната с пустыми подрамниками производила тяжелое впечатление. Как пустое гнездо. Но можно же себе, в конце концов, представлять, что птенчики уже научились летать и весело щебечут на ветках. Что еще остается…

Я собрала подрамники и поставила их к стене. Просто голый лес — листья облетели, бедный зайчик зябко прыгает меж мокрых сосен. Ладно, глупости, лирика, завтра. Все завтра.

Турбас сидел на пороге своего дома и ни о чем не думал.

Он смотрел на дальний лес. В светлой серости плыли облака над деревьями. Все было как всегда. Внезапно он ощутил что-то странное, такое, к чему он не привык.

Как будто что-то влажное коснулось его лица. Что-то происходило над ним. Турбас поднял голову. Он скорее почувствовал, нежели увидел очень блеклый силуэт, который парил прямо над ним. Силуэт был почти такого же тона как небо, совсем чуть темнее. Турбас разглядел волосы, овал лица, глаза, длинные руки и далее неразборчиво.

«Что это?» — подумал Турбас и вдруг сам испугался. Это была первая мысль, которая при— шла ему за все время. Он еще раз прокрутил ее в голове. Что это? Ощущение было очень необычное. Турбас напрягся, ему захотелось убежать и спрятаться. Это тоже было необыкновенно. И тут он явственно услышал голос: «Что делаешь здесь ты?» Турбас понял вопрос, но ему очень трудно было скоординироваться и связать голос со странным существом, задавшим этот вопрос. Он стал напряженно вглядываться в силуэт. «Прозрачная», — подумал Турбас и опять удивился себе.