Марк Леви - Дети свободы

Я пригласил свою квартирную хозяйку в Оперу - не в благодарность за ее относительную доброжелательность и даже не ради алиби, а потому, что послушался совета Шарля: лучше ей не встречаться с моим братом, когда он придет ко мне по окончании акции. Кто знает, в каком виде он появится.

Занавес уже поднялся, а я, сидя в темноте на балконе огромного театра, не переставая думал о нем. Ключ от комнаты я сунул под коврик у двери - он знал, где его найти. И однако, несмотря на грызущее меня беспокойство, мешающее следить за ходом спектакля, я чувствовал себя до странности хорошо просто потому, что был в театре. Казалось бы, что тут особенного - но когда постоянно скрываешься и вдруг попадаешь в безопасное место, это как бальзам на сердце. Сознание, что целых два часа не нужно ни прятаться, ни бежать от кого-то, погрузило меня в неслыханное блаженство. Конечно, я предчувствовал, что после антракта страх перед возвращением затмит этот короткий выпавший на мою долю миг свободы; с начала спектакля еще не прошло и часа, а мне уже было достаточно одной паузы, чтобы вернуться к реальности, к подстерегавшему меня одиночеству в этом зале, вовлеченном в прекрасный мир фантазий. Но случилось то, чего я даже вообразить не мог: вторжение группы немецких жандармов и милиционеров внезапно сделало из моей хозяйки сторонницу Сопротивления. Двери зала с грохотом распахнулись, и лающие немецкие голоса бесцеремонно прервали оперу. А опера, именно опера, была для мадам Дюблан чем-то священным. Три года притеснений, издевательств, скорых расправ, жестокостей и безжалостной тирании фашистской оккупации не смогли вызвать возмущение у моей квартирной хозяйки. Но прервать премьеру "Пеллеаса и Мелизанды" [15] [15] "Пеллеас и Мелизанда" - опера Клода Дебюсси по драме Мориса Метерлинка (1902). - это было уже слишком! И тут мамаша Дюблан прошептала:

– Какие дикари!

Именно в этот вечер, перебирая в памяти состоявшийся накануне разговор с Шарлем, я понял, что для меня навсегда останется тайной за семью печатями тот миг, когда человек вдруг постигает смысл своего существования.

Мы глядели с балкона, как эти бульдоги очищают от зрителей зал в спешке, которая могла сравниться только с их грубостью. Они и впрямь напоминали бульдогов, эти гавкающие солдафоны с железными бляхами, свисавшими с шеи на толстых цепочках. А милиционеры в черном, которые их сопровождали, были похожи на бродячих псов - таких можно встретить на улицах покинутых городов: с бешеной пеной на клыках, со злобными глазами, готовых разорвать скорее из ненависти, чем от голода. Если милиционеры пришли в такую ярость, что не постеснялись посягнуть на Дебюсси, значит, братишка провел свою акцию вполне успешно.

– Уйдем отсюда! - гневно сказала мадам Дюблан, кутаясь в пунцовое пальто, точно в королевскую мантию, с видом оскорбленного достоинства.

Я должен был встать, но сердце мое так бешено колотилось, что меня не слушались ноги. А вдруг Клод попался? Вдруг он сейчас брошен в сырой подвал на расправу палачам?

– Так мы идем или нет? - повторила мамаша Дюблан. - Не будем же мы ждать, когда это скоты выставят нас отсюда!

– Ага, значит, и вы тоже! - сказал я с легкой усмешкой.

– Что значит "я тоже"? - гневно переспросила моя хозяйка.

– Вы тоже решили стать "студенткой", - ответил я, заставив себя наконец подняться.

17

Очередь змеей вьется перед продуктовым магазином. Люди ждут с талонами в кармане - фиолетовыми на маргарин, красными на сахар, коричневыми на мясо (правда, с начала года мяса на прилавках почти не увидишь, его выдают не чаще одного раза в неделю), зелеными на чай или кофе, хотя и кофе давно уже сменили цикорий и жареный ячмень. Три часа стояния в очереди, пока дойдешь до прилавка и получишь жалкую горстку продуктов-лишь бы с голоду не умереть, - но люди уже не считают эти долгие часы, они глядят на парадное напротив бакалеи. Той женщины, которая всегда стояла вместе с ними в очереди, сейчас нет.

– Она такая добрая, - говорят одни.

– Такая мужественная, - жалостно шепчут другие.

В это хмурое утро перед домом, где живет семья Лормон, остановились две черные машины.

– Они только что увели ее мужа, я сама видела, - вполголоса говорит какая-то домохозяйка.

– Да, а мадам Лормон они держат наверху. Устроили засаду, хотят взять ее дочку, той не было с матерью, когда они приехали, - уточняет консьержка, тоже стоящая в очереди.

Девочку, о которой они говорят, зовут Жизель. Жизель не настоящее ее имя, а Лормон не настоящая фамилия. Здесь, в квартале, всем известно, что они евреи, но главное, чтобы об этом не узнали полиция и гестапо. И вот теперь это случилось.

– Просто ужасно, как они обходятся с евреями, - говорит со слезами какая-то дама.

– А ведь какая милая эта мадам Лормон, - отвечает другая, протягивая соседке носовой платок.

Наверху в доме сидят в засаде двое милиционеров и столько же гестаповцев. В общем, четверо мужчин в черных рубашках, в мундирах, с револьверами - грозная сила в сравнении с сотней людей, застывших в длинной очереди. Люди запуганы, они и говорить-то едва осмеливаются, не то что действовать…

Но девочку все же спасли, и спасла ее мадам Пильге, жилица с шестого этажа. Она стояла у окна, когда к дому подъехали полицейские машины, и сразу бросилась к Лормонам, чтобы предупредить о грозящем аресте. Мать Жизели стала умолять ее увести, спрятать ребенка. Девочке ведь всего десять лет! И мадам Пильге тотчас согласилась.

Жизель даже не успела обнять маму, да и папу тоже. Мадам Пильге схватила ее за руку и потащила к себе.

– Я видел много арестованных евреев, и ни один из них пока что не вернулся! - говорит старик в очереди, которая за это время чуточку продвинулась.

– Как вы думаете, будут сегодня давать сардины? - спрашивает одна из женщин.

– Откуда мне знать? В понедельник у них еще оставалось несколько коробок, - отвечает старик.

– Пока что они малышку не нашли, слава тебе господи! - вздыхает дама, стоящая за ними.

– Да, лучше бы не нашли, - с достоинством отвечает старик.

– Говорят, их увозят в какие-то лагеря и там почти всех убивают; это моему мужу на заводе рассказал один рабочий-поляк.

– Я такого не слышал и вам не советую вести подобные разговоры, да и мужу скажите то же самое.

– Нам будет не хватать месье Лормона, - снова вздыхает дама. - С ним даже в очереди было приятно стоять, у него на всё находилось острое словцо.

С утра пораньше, укутав шею красным шарфом, он шел в очередь перед бакалеей. Именно он ободрял стоявших в томительном ожидании в холодные утренние часы. Он ничего не мог дать людям, кроме простого человеческого тепла, но в ту страшную зиму им как раз этого больше всего и не хватало. Ну вот, теперь все кончено, месье Лормон больше ничего никому не скажет. Его остроты всегда вызывали смех и несли утешение, его коротенькие и такие странные, забавные присловья превращали в шутку унизительную процедуру распределения продуктов - и все это исчезло в машине гестаповцев два часа назад.