Макс Нарышкин - Downшифтер

Оценить характер ранения я мог только сейчас, когда стирал с руки безостановочно сочащуюся кровь.

— Только бы не артерия… — шептал я. — Господи, только бы не артерия…

Подгоняемый в ванной адреналином, я вспорол держащую меня ленту вместе с рукой. И теперь, пытаясь промокнуть ее хрустящей наволочкой, молил лишь о том, чтобы не была вскрыта артерия. И моя мольба была услышана. Глубокий продольный порез, что предстал моему взору, был рассечением мышцы предплечья и не более.

Дотянувшись до непочатой бутылки водки, стоящей на столе, я зубами сгрыз с нее крышку и направил горлышко в рот. Потом, сжав зубами край наволочки, обработал сорокаградусным спиртным глубокую рану. Затем туго перетянул ее куском простыни.

Я осмотрел себя с ног до головы. Нужно было привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этой, насквозь пропахшей смертью квартиры…

Пьяный, в крови, с разодранной губой и улыбкой имбецила я вышел из подъезда и направился переулками в больницу Костомарова.

Если кто из увидевших меня в этот момент и знающих толк в психологии найдет это описание неполным, тот пусть отнесет это на счет моей невменяемости.

Я упрямо двигался, делая крюк сразу, едва в конце улицы показывался идущий навстречу человек. Это удлиняло мой путь, но показаться людям в виде, в котором предстал избитый братьями герой Матвеева в фильме «Судьба», не считал возможным. В голове моей гудел мой последний вопрос Лютику: «Бабку-то за что?..» — и его ответ: «Какую бабку?..» Как в сонном бреду, вопрос и ответ раз за разом проворачивались в моем сознании, словно нон-стоп, и это усугубляло мое и без того беспомощное состояние. У меня и мысли не было, чтобы сразу после больницы, где мне окажут помощь, уйти в лес, выкопать деньги и уехать куда глаза глядят. Любой здравомыслящий человек так бы и сделал. Пока в городке есть Гома, покоя мне не видать. Я знал этого парня, и он скорее удавился бы на дереве, чем вернулся сейчас к Брониславу с пустыми руками. Но мысли о Лиде отворачивали меня от здравой мысли бегства, и даже страх за жизнь не изменил моего решения.

Упоминая ранее о Брониславе и наших общих делах, заставивших меня круто изменить свою жизнь, я был не до конца честен и открыт. Я скрыл одну из причин, потому что не думал, что она может играть хоть какую-то роль в моем будущем. Сейчас же, когда я едва ушел живым от его присных, упомянуть о ней придется. Тема уже прозвучала, и мое дальнейшее молчание о ней может породить кривотолки и недоверие ко мне. Причина такова. За неделю до того, как распрощаться с компанией, по просьбе Бронислава я заключил договор с питерской корпорацией, согласившейся принять на консигнацию огромную партию наших каш. Партия была столь велика, что отгрузка мгновенно очистила наши склады, а предоплата составила четыре с половиной миллиона долларов. Эту сумму питерские перечислили на счет нашей компании, но не следует верить Гоме, который устами Бронислава утверждал, что я прибыл в банк, получил все до последнего цента и после этого выступил в роли отступника или, как говорит отец Александр, дауншифтера.

Я понимаю Бронислава. Второго такого зама ему вряд ли найти. Вся политика одурачивания клиентов зависела напрямую от меня, в деле этом я преуспел, и теперь не сомневаюсь в том, что у Бронислава возникли проблемы. Уговорить меня вернуться у него не получится, а потому он сейчас руководствуется злобой и местью. Ему нужно опустить меня, чтобы этот уход от дел я запомнил на всю жизнь. Квартира, счет — это то, что нужно. А подарок мне моего же «Кайена» — просто издевка, потому что Броня не может не знать, что я его продал.

Я пытался понять, как он узнал, где я остановился, но в голову не приходило ничего путного. Были мысли, которые тревожили меня гораздо больше. Например, как объяснять сейчас Костомарову причину своих телесных повреждений. Прикинув, что врать не получится — я слишком слаб для этого, я стоически перенес все зондирования, перевязки, зашивания и уколы, и только когда замер на кровати, уже обдумывая побег, решил говорить правду.

Костомаров качал головой, пытливо рассматривал мои глаза, и только когда убедился в том, что мне действительно невозможно находиться в больнице, проводил через запасный ход на улицу.

— Вообще-то полежать бы тебе с недельку, — сказал он, придерживая дверь.

— Ты уже сегодня увидишь человека с пучком волос на затылке. Он явится к тебе в гости и будет расспрашивать о больном, очень похожем на меня. Так что какая уж тут неделька…

— Губа у тебя в порядке, просто рассечение. Сотрясения вроде нет. Но руку ты себе вскрыл изумительно, — похвалил Костомаров мои хирургические способности. — И еще, Артур… Я обязан сообщить в райотдел…

— Можешь потерпеть всего один час?

— Час — могу.

На том и расстались. Я до сих пор вспоминаю этого человека с теплом в сердце, но говорить о нем дальше не имеет смысла, поскольку я уже приближался к церкви отца Александра. Не увидев в церковном дворе ни единого прихожанина, не встретив ни одного прислужника, я похвалил судьбу за подарок и направился к покоям священника. Перед самым крыльцом мне вдруг очень захотелось увидеть Христа. Я глубоко неверующий человек, крест на моей шее скорее дань традициям, чем внутренним убеждениям, но за минувшую неделю я испытал столько, что впору подумать о покровителе. Спустившись с крыльца, я обогнул угол и оказался перед входом. Неумело наложив здоровой рукой крестное знамение, я зашел и сразу погрузился в какую-то давящую сознание тишину. Вокруг меня царствовал вакуум. Лики на стенах, мерцающие огоньки лампад, и вокруг — ни одной живой души. Не у кого даже спросить, кого из святых просить за скорейшее заживление ран. Побродив по гремящему тишиной храму, я вышел и снова направился к крыльцу…

Нельзя сказать, что отец Александр не удивился, увидев меня в одежде Костомарова и перевязанного, но держался он тем не менее мужественно. Потерев висок, он схватил меня за руку и повел наверх. Вскоре я оказался в знакомой комнате, в знакомом кресле.

— Лида! — громко позвал он, и я услышал топот спешащих на зов ножек…

Увидев меня, девушка вскрикнула и закрыла рот обеими ладонями.

— Все в порядке, — утешил я, и священник, поддерживая мой порыв, закивал. У него есть замечательное снадобье, его рецепт хранит церковь. И он поможет мне…

На самом деле мне не очень хотелось, чтобы он помогал мне какими-то снадобьями. Один раз обжегшись на молоке, потом всю жизнь дуешь на холодную воду. Едва я слышу «снадобье», я сразу вспоминаю мухоморы, а не живую воду.

Пока я рассказывал, заметил, каким резким взглядом Лида смотрит на отца. Кажется, она не может простить ему историю с моим опаиванием и коллективным чтением книги Иоанна.