Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст

Вызвали полицию. На худощавых, в крупных мурашках, запястьях Анжелы сверкнули наручники. Старуха-процентщица, ужасно довольная ходом дела, с улыбкой смотрела на бедную девушку.

Поскольку семья Анжелы проживала далеко, сообщили в университет, и через два дня по ходатайству университета Сазонофф выпустили на свободу. Суд был назначен на тринадцатое января, но штраф ожидался большой, непосильный. Перепуганная Анжела немедленно побежала в университетскую поликлинику на прием к психиатру, объясняя избиение старухи-процентщицы душевной своей нестабильностью. Психиатр предложил вспомнить все обстоятельства, которые могли так разрушить ее прежде очень здоровую психику. Анжела увлеклась воспоминаниями и сообщила доктору о нездоровой обстановке в стенах университета, а если точнее, то всей русской кафедры.

Она в красках описала вражду между двумя ведущими профессорами, именуя одного гением света, а второго демоном тьмы, и, громко сморкнувшись на слове harrasment, сказала, что срыв ее — только начало и все аспирантки, за исключением, может быть, одной или двух, висят на волоске.

Сведения, полученные от несчастной Сазонофф, дошли до университетского начальства, и в последнюю перед Рождеством неделю, когда только-только заполыхала огнями огромная елка на главной площади города, Патрис Гамильтон была поставлена в известность, что кафедра закрывается на «карантин» и начинается опрос свидетелей.

И тут началось уж совсем непонятное. Профессор Янкелевич, вместо того чтобы радоваться унижению врага своего Трубецкого, впал в жесточайшую меланхолию, выставил студентам заочные оценки и, пригласив профессора Бергинсона на чашку кофе в ближайший «Данкин Донатс», сказал, что боится увидеть, как гибнет семья Трубецкого.

— Однако сейчас уже поздно, — хладнокровно заметил Бергинсон. — Сейчас его трудно спасти.

Профессор Янкелевич густо порозовел, кончик его нежного худощавого носа с еле заметной слабенькой веной у левой брови покрылся бисером пота.

— Какая ужасная жизнь! Сколько грязи! А надо спасти!

— Вы, Майкл, о чем? — сухо спросил профессор Бергинсон. — Вы верите этим доносам? Но мы, слава богу, пока не в Китае!

Профессор Янкелевич визгливо засмеялся:

— Пока не в Китае! Но здесь не потерпят того, что он делает, вы мне поверьте!

Профессор Бергинсон посмотрел на него испытующе:

— Хотите замять? Стыдно стало?

Розовая краска на лице профессора Янкелевича стала малиновой.

— Мне гадко.

— А знаете, Майкл, на кого вы похожи? — вдруг насупился Бергинсон.

— На кого?

— На этого парнишку, героя «Записок из подполья». Один к одному.

— Вам хочется сделать мне больно? — побледнел Янкелевич.

— Отнюдь. — Бергинсон энергично замотал массивным сердитым лицом. — Отнюдь не хочу вас обидеть. Но если все утрясется и Трубецкой опять будет на коне, то вы его возненавидите не за то, что он на коне, а за эту жалость нынешнюю, которую он посмел у вас вызвать. А с ним и меня заодно, за компанию!

Янкелевич виновато опустил голову:

— Возможно, вы правы. Но, знаете, Бэн, я решился: пойду и скажу ему прямо и честно, что я был не прав, приношу извинения!

Бергинсон развел руками:

— Подите, подите. Кто знает, что будет?

«Я грущу, провожая друга, — словами великого японского поэта подумал профессор Янкелевич, садясь в машину, — но не вспомню о нем, когда он отвернется от меня».

В кабинете у профессора Трубецкого горел свет: значит, он там. Янкелевич тяжело перевел дыхание и постучался.

— Yes! — послышался мясистый и словно бы радостный бас Трубецкого.

Чувствуя привычное отвращение, которое всегда вызывал у него этот бас, профессор Янкелевич просунул в щель свое печальное, беспокойное лицо.

— Позвольте зайти?

Трубецкой побагровел дочерна.

— Входите.

И тут же вскочил со своего места, зашарил по столу большими задрожавшими руками. Янкелевич сделал шаг и остановился. Трубецкой стоял, нагнув слегка голову, как будто собирался бодаться, и не смотрел на своего врага.

— Я весьма сожалею, — визгливо и громко от волнения сказал профессор Янкелевич, — тому направлению дела…

Трубецкой не дал ему договорить:

— Весьма сожалеете? — И раскрыл рот, словно собираясь громко расхохотаться, но не расхохотался, а так и остался на время с немного разинутым ртом. Красные от бессонных ночей глаза его загорелись свирепо. — А разве не вы передали моей жене это отвратительное, это недостойное письмо? Нет, вы мне ответьте сперва! Что, не вы?

Вихрь противоречивых мыслей охватил профессора Янкелевича. Главной мыслью была та, что он пришел протянуть руку сострадания, а его унижают и льют на него кипяток оскорблений. Подбородок его затрясся.

— Не я написалэто письмо, — пробормотал он, еле удерживаясь от того, чтобы не развернуться и не уйти, хлопнув дверью.

Трубецкой, видимо, тоже боролся с собой.

— Хотели поужинать мною? — мрачно, но уже другим, спокойным почти голосом спросил он. — Хотели поужинать и подавились? Кусок-то застрял в горле! — Он вдруг подмигнул окровавленным глазом. — Теперь я вам не позавидую! Если меня выживут отсюда, вам будет прескверно. А если я здесь задержусь, еще хуже. Ей-богу, не знаю, что вам и сказать-то!

— Вы варвар! — вдруг вскрикнул профессор Янкелевич. — Вы варваром были и им же остались! И мне отвратительно, что я пришел!

— Привыкнете! — глухо, как вода в дагестанском ущелье, пророкотал Трубецкой. — В таких ситуациях прежде стрелялись. Считайте, что я вас убил.

И он все-таки расхохотался, не сводя с профессора Янкелевича своих красных глаз. Янкелевич вдруг понял, что все лучшее и возвышенное, что толкнуло его на то, чтобы прийти сюда, провалилось. Осталось одно: стыд, стыд, стыд. Такой, что хоть впору повеситься.

«Нам двоим на земле нет места», — подумал он, забыв совершенно, что это цитата.

— Прощайте! — сказал он Трубецкому по-русски.

Трубецкой приподнял густые брови и медленно наклонил голову.

«Если бы я был японцем, — корчась от стыда, подумал профессор Янкелевич, — я сделал бы нынче себе харакири. Но нужно, во-первых, ее не бояться. — Он представил смерть так, как всегда представлял ее себе: длинноволосой женщиной с раскосыми закрытыми глазами, и почувствовал, что не бояться ее невозможно. — И кроме того, я не должен любить. А я их люблю. Я люблю их безмерно. И Линду, и Машу».

Любовь фрау Клейст

Дочитав последние слова в тетрадке, куда его жена записала, как она предала его, спутавшись с грязным чернокожим наркоманом, Алексей Церковный кашлем прочистил горло:

— И что было дальше?

— Дальше было ничего,— ответила она.

— Сочувствую. — И желание еще раз ударить ее охватило его так сильно, что он поспешно отступил на два шага от Полины, чтобы не сделать этого.