Ирина Муравьева - Веселые ребята

Катерина Константиновна возникла под аркой, ведущей со двора на улицу, и в эту же самую минуту пошел дождь. Он был неожиданным, сильным и светло-красным от незашедшего солнца. Отец Валентин вскочил и, шумно шагая через вчера еще наполнившиеся и слегка покрасневшие сейчас лужи, пересек двор, чтобы там, прямо под аркой, и предстать перед окаменевшей от его появления светловолосой Катериной Константиновной. Бабушка Лежнева не слышала, разумеется, о чем они говорят, но то, что она видела, повергало ее в глубокую тоску. Дочь Катерина Константиновна сперва отступила на шаг назад, потом сделала движение в сторону, стремясь, видимо, убежать от него, но отец Валентин схватил ее за руку, и — заныло сердце внутри бабушки Лежневой — Катя вся задрожала, как овечка, закрылась свободной рукой и замотала головой, что-то, наверное, бормоча ему сквозь слезы, в то время как сам отец Валентин, только что мучивший бабушку Лежневу вопросами веры, косолапо затоптался на одном месте и, совершенно забыв обо всем, что ему, монаху и духовному лицу, запрещается, поцеловал несколько раз руку Катерины Константиновны, которой она и пыталась от него отгородиться.

— Сохрани, Господи, — простонала бабушка Лежнева, опуская занавеску, потому что все, что ей было нужно, она уже увидела. — Прости меня за нее. Дальше бы только не пошло… С мальчиком. Спаси и пронеси, Господи, и да будет воля Твоя…

Август был холодным, много пролилось дождей, и леса сразу встревожились, вспомнили о зимней вьюге, о мертвом, убитом, застылом, через что им придется вскоре пройти вместе со всей Божьей тварью, из которой уцелеет только одна половина, а другая захлебнется голодом, выстудится до последней шерстинки и покорно вмерзнет в ледяную поляну, неловко подвернув под себя кто коготь, кто хвост, кто целую голову с погасшим и закатившимся глазом. Леса в отличие от садов, легкомысленных и капризных, обо всем этом вспомнили заранее и сразу затосковали, выплюнули из земли горькие грибы — поганки, распеленали всех своих куколок, и по мокрым травам поползли высвободившиеся из пеленок последние невзрачные бабочки, похожие на поздних, никому не нужных дочек многодетной семьи, которым уже ни молока материнского, ни отцовской ласки не достанется. В самом конце августа начали съезжаться в город дачники — кто на «Победе», кто на «Москвиче», кто на «Волге», — все шоссе были битком забиты, а перед каждым шлагбаумом приходилось стоять не меньше двадцати минут, вдыхая бензин и провожая глазами однообразные движения стрелочника.

У Стеллочки, как всегда, времени не оказалось, и утром двадцать восьмого августа, дотащившись наконец в город с Николиной Горы и не разобравшись даже как следует, Марь Иванна отправилась вместе с Чернецкой в «Детский мир», чтобы купить все необходимое для подступившего вплотную нового учебного года. Во-первых, нужно было купить платье. Коричневое, глухое, слепое и скучное, закрывающее колени, и к нему два фартука, белый и черный. Кроме того, манжеты и воротнички. Белье, колготки и обувь у Чернецкой были свои, то есть купленные в магазине «Березка» на честно заработанные Стеллочкой сертификаты.

В «Детском мире» толкались приезжие с разбухшими баулами, мешками и рюкзаками. Они часами простаивали в многоголовых очередях и пили невкусную московскую воду в уборной на первом этаже. Старухам, особенно из Узбекистана и Таджикистана, с их полными коричневыми ногами, еле влезшими в разношенные тапочки, изредка становилось плохо от духоты, так что они садились прямо на ступеньки между этажами и ловили остатки воздуха растрескавшимися губами. Внучки с засаленными черными косами махали перед их лицами вчерашними газетами. На тех же ступеньках молодые матери, крепко держа за руку свою старшенькую или старшенького, кормили при этом младшеньких, и груди их, наспех вынутые из уже липких от молока сатиновых кофточек, ни у кого из проходящих по лестнице не вызывали ни любви, ни интереса. Во всем большом и темноватом здании «Детского мира», внутри которого постоянно кто-то терялся и тусклый, лишенный любви и нежности женский голос монотонно объявлял, что девочку Таню Смирнову или мальчика Митрофанова Петю разыскивает отец, гражданин Смирнов, или мать, гражданка Митрофанова, — во всем этом здании стоял густой чад родительской заботы, которая металась от прилавка к прилавку, изо всей силы дергая за руку бледную свою детку, орала на ее младенческую нерасторопность, заискивала перед лохматыми продавщицами, оскаливалась на другую, такую же, как она, родительскую заботу и часто даже отпихивала наглую кулаком в грудь, вступала с ней в бестолковый рукопашный поединок, так что приходилось — если сами не успокаивались — вызывать милицию.

Скучающая Чернецкая покорно встала рядом с сильно вспотевшей Марь Иванной в хвост влажной человеческой очереди и, простояв уже минут двадцать, неожиданно увидела, как от прилавка напротив выдирается из густоты давящих друг друга покупателей красная Юлия Фейгензон с мученически полуоткрытым ртом, а за ней, изо всех сил работая локтями, выдирается ее мать, совершенно растрепанная, в съехавшей набок байковой кофте. Узкоглазая Чернецкая и простодушная Фейгензон пересеклись зрачками, и Чернецкой почему-то страшно захотелось отвернуться, вовсе не узнать Фейгензон, потому что за именем Фейгензон поднялось недавнее летнее прошлое, засветилась луна над измятой травою оврага, загремели соловьи, и руки молодого Орлова заскользили по ее телу. Чтобы погасить эту вспышку памяти, Чернецкая решила было не заметить Фейгензон, но та, замахав радостно поднятыми руками и обдавая непривередливых соседок запахом пушистых подмышек, уже проталкивалась прямо к ней, звеня на весь магазин своим глуповатым, приятным голосом:

— Наташка-а-а!

Она продралась наконец и тут, как это всегда бывает с людьми, не умеющими предугадывать последствия своего поступка, остановилась, сильно смутившись от неприветливого взгляда Чернецкой.

— Здравствуй, — холодно сказала Чернецкая, — ты что тут делаешь?

— А у меня сносилось все, — весело сказала недавняя пьяница и участница суеверных деревенских сборищ Фейгензон, — мы в прошлом году ничего не покупали, бабушка умерла в Минске, и поэтому мы все, это, деньги, ну, которые были, все на похороны пошли, а мне сказали «донашивай», ну и я, это, доносила, конечно, так их, — она кивнула в сторону своей оттесненной толпой матери, которая все еще работала локтями, — предков, их два раза к Людмиле Евгеньевне вызывали, почему у меня такая форма старая, так мы поэтому купили только фартук в прошлом году, шикарный такой, ты помнишь, с крылышками, он мне все прикрыл, ну, а в этом году уж надо, конечно, было все новое, и, ну, это, мать говорит: «Давай сегодня поедем, я отгул возьму», и мы приехали, а ты что здесь делаешь?