Ирина Муравьева - Веселые ребята

Утром на следующий день в классе ко мне подошла Вера Иванова и сказала:

— Валера, это я убила Свету. Прости меня, ведь я любила тебя.

Но я не стал слушать ее и убежал. О, как я ненавидел ее! Потом я схватил свой перочинный острый нож и воткнул его прямо ей в сердце. А теперь судите меня, мне это безразлично. Я убил Иванову и не жалею об этом. Света была самым дорогим, что у меня было в жизни. Судья, я прошу вас: пусть подойдет моя мать».

— Пропустите мать Лебедева, — приказал судья.

— Сыночек, — сказала мать, — я ни в чем не виню тебя, но ты бледен! Что с тобой? Ты болен?

— Выслушай меня, мама, я выпил яд, и мне осталось жить две минуты. Я прошу похоронить меня рядом со Светой.

— Сыночек, родимый, что ты наделал?

В зале все рыдали, глядя на мать и сына.

— Света, я иду к тебе! Родная, любимая моя Света! Мы опять будем вместе!

— Валерочка, сынок! Мой любимый, мой единственный!

Мать рыдала, склонившись над сыном.

— Катя, Катенька, успокойся, — со слезами на глазах говорил отец Валеры.

В зале была тишина, и лишь слезы нарушали эту тишину».

— Всё? — со слезами на глазах спросила Галина Аркадьевна.

— Всё, — ответила Ильина.

— Высказывайтесь, — с ненавистью к прячущей в ладони лицо Соколовой сказала Галина Аркадьевна.

— Тамара, — начала Карпова Татьяна с завистью, которая с самого рождения мучила ее, — это очень хороший рассказ, но он требует доработки. Мне кажется, что нужно рассказать, что было с Валерой, когда он пришел домой и принес туда Свету.

— Он пообедал, — негромко и словно бы с раздумьем сказала Соколова сквозь сложенные ладони, — сам пообедал и Свету покормил.

Лапидус громко расхохотался, но Галина Аркадьевна не успела даже отреагировать ни на гадкий этот смех, ни на отвратительную издевку Соколовой, потому что со своей третьей парты у окна вдруг вскочила Наталья Чернецкая, и была она совершенно не похожа на саму себя — розовую, с прекрасно уложенными каштановыми кудрями, в аккуратной отглаженной форме и со слегка подкрашенными лукавыми ресницами. Она еще ничего не произнесла, но лицо было как мраморное, а под глазами пролегли резкие голубовато-черные тени, похожие на след только что растаявшего в овраге снега. Сами же глаза были зелеными и сверкающими, как у кошки. Чернецкая немного даже шипела, как при реакции в химической лаборатории, когда кислоту соединяют со щелочью, и руку для того, чтобы ей дали выступить, выбросила вперед так резко, что треснула подмышка.

— Слушаем тебя, Чернецкая, — разволновавшись, хрипнула Галина Аркадьевна.

— За такие рассказы, — резким, визжащим голосом сказала Наталья Чернецкая, — надо выгонять из комсомола!

— За такие… чего? — испугалась Галина Аркадьевна.

— Да! — еще громче закричала Чернецкая. — Да, выгонять! Комсомолец не может так писать! Комсомолка не имеет права так думать! Комсомольцы знают, что в наше время любовь — это не самое главное в жизни человека! И никто не убивает перочинным ножом девушку, потому что она отбила у другой девушки ее друга! Потому что вокруг друзья, и они помогут девушке пережить эту любовь! Это рассказ, в котором искажается наша жизнь, и тот, кто может так писать, во-первых, сам никогда не любил, и во-вторых…

— Ты что, Чернецкая! — опомнившись, закричала Ильина. — Это кто никогда не любил? Это я никогда не любила?

— А что? — И Чернецкая Наталья обернулась к ней своим мраморным и страшным, со сверкающими глазами, лицом. — Ты, может быть, скажешь, что знаешь, что такое любовь?

И обе они замолчали, тяжело дыша, как заезженные лишним человеком Печориным молодые кавказские кобылицы.

— Прекратите! — опомнилась Галина Аркадьевна и слегка пристукнула ладонью по столу. — Это не разговор! Мы обсуждаем литературные достоинства рассказа Ильиной, а если ты не согласна, ты должна высказать свое несогласие нормально и как товарищ! Мне стыдно за тебя, Чернецкая!

Ильина вдруг разрыдалась, отвернувшись к доске и изо всех сил вжавшись телом в грязные меловые разводы.

— Мне ее не жалко, — отчетливо сказала Чернецкая, опускаясь на свою третью у окна парту так величественно, словно это была бархатная и красная, как кровь, поверхность трона. — Мне тебя нисколько не жаль, Ильина.

Неудачное обсуждение литературного произведения тут же закончилось, и Галина Аркадьевна, сжав ладонями свои грохочущие, будто колеса товарного поезда, виски, закрылась в опустевшей по позднему времени учительской. Молодой Орлов подошел к заплаканной Томке Ильиной и по-отечески взял ее под руку.

— Пошли погуляем, — снисходительно и мрачно сказал Орлов, — погода хорошая.

Погода, несмотря на конец ноября, действительно была солнечной и хорошей, даже не очень холодной, хотя только позавчера, например, шел снег.

— Гена! — Томка вскинула на молодого Орлова заплаканные, любящие свои глаза. — Выполни мою самую главную просьбу! Пожалуйста!

Орлов проводил взглядом стройные ножки Чернецкой, простучавшие каблучками через всю только что чисто вымытую хлоркой раздевалку, дождался, пока за звоном каблучков оглушительно захлопнется дверь, вздохнул и спросил:

— Какую просьбу?

— Пойдем, — прерывисто вздохнула Томка, — сам увидишь.

Через полчаса они оказались перед воротами Новодевичьего кладбища, и Томка Ильина сунула под нос грубо пахнущей селедкой сторожихи какой-то пропуск.

— Мы что, — пошутил Орлов, — идем выбирать себе общую могилку? Как Ромео и Джульетта?

— Сейчас ты все поймешь, — задыхаясь, ответила Томка Ильина и потащила его в глубину вечереющего приюта для покойных людей, на остатках которых лежали подтаявшие прожилки вчерашнего снега.

Они прошли мимо целого ряда маленьких облупившихся крестов со впаянными в них ангельскими и испуганными личиками. Орлов машинально отметил про себя, сколько детей не дожили до их с Томкой Ильиной возраста. Вот пожалуйста: «Петушок Лаврозов 1928–1934. Прощай, наш дорогой, наш милый сын, мама и папа никогда тебя не забудут». Или: «Машенька Хризантемова 1952–1953. Ненаглядной доченьке и внучке от семьи Хризантемовых». А вот этот постарше: «Леня Пчелкин 1932–1950. Дорогому племяннику Ленечке от горюющих по тебе дяди Серафима и тети Симы».

И Машенька Хризантемова, запечатленная на фотографии в виде голого пузатого младенца с оттопыренными ушами, и бедный Петушок Лаврозов, весь в крупных локонах, прикрытых лихо надвинутой мужской кепкой, и неизвестно от чего погибший так рано — с мощными бицепсами под белой майкой физкультурника, с выпуклыми неподвижными глазами без ресниц молодой человек Леня Пчелкин — все они смотрели на Геннадия Орлова весело, дружелюбно и беззлобно, нисколько не завидуя тому, что он гуляет по осенней счастливой жизни 1966 года, в то время как они лежат глубоко под землей со своими протершимися за много лет кепками и выцветшими ржавыми гвоздиками.