Александр Иличевский - Матисс (Журнальный вариант)

КАРТОЧКА № 3 (бумага, тушь, карандаш, линейка, циркуль). Здесь он нарисовал велосипед “Украина”, который переделал с натуры из “Аиста” (“Украина” была снята с производства, и сколько ни бродил он вдоль велосипедного базара в Сокольниках, ничего из машин со втулочными тормозами, кроме “Аиста”, не встретил). Велосипед им был взят на бумажные небеса очень подробно — со всеми ручками, педалями, цепью, зубчиками, колодками, втулками, пружинами кожаного сиденья, похожего на лошадиную морду, мчащимися спицами, с веснушками катафотов на их сверкающем полупрозрачном диске; переносьем руля, обмотанного изолентой… Саша Головченко, его приятель по Физтеху, шесть лет назад именно на этом велосипеде отправился из Долгопрудного в Киев и пропал. Тело не нашли. Гипотезы были разные: убили грабители на придорожной ночевке или сбил в темноте грузовик: водила тормознул, сдал назад, прикопал труп в посадке. Следователь тогда сказал, что удивляться нечему: по статистике, каждый год в стране пропадает без вести сто тысяч человек. С тех пор Королев всегда считал, что Головченко отправился в кругосветное велопутешествие и сейчас крутит педали где-нибудь в Чили, взбираясь на сложный перевал Анд; или, еще выкарабкивался Королев, Саша был похищен теми самыми уже ранее пропавшими без вести, которые стали отдельным бродячим народом, и они взяли его в свой скрытный табор… Эллипс последней версии ему был необходим для сердца. Невысокий, с раскосыми глазами навыкат, крупным носом и большим добрым ртом, похожий на муми-тролля, Головченко был душой компании, скромным и бесстрашным, и гибель его для Королева стала той пробоиной, залатать которую могла только материя надежды.

КАРТОЧКА № 4 (бумага, тушь, карандаш, линейка, циркуль, лекало). Изображен стадион “Лужники”, вид сверху. На пустые трибуны, вычерченные сложной посадочной сеткой, расходившейся веером по сторонам света, Королев потратил месяц. Он никуда не торопился, тем более что его успокаивала трудная мелкая работа. Ежегодно этот стотысячный стадион заполнялся толпой невидимых людей, которые безмолвно смотрели, как тренируются футболисты, пиная со штрафных и гоняя друг дружке россыпь мячей. Постоянно множились бродячие толпы пропавших без вести, ставших невидимками, — страна стремительно нисходила в незримое от ничтожности состояние. Безлюдность воцарялась повсюду. Брошенные деревни затягивались тоской запустения. Пустошь наступала, разъедая плоть населения.

КАРТОЧКА № 5 (бумага, тушь, карандаш, линейка, циркуль, лекало). Здесь он изобразил аккуратно свой автомобиль и толстого веселого дядьку, срисованного из Бидструпа, который, воссев на авто, как на кляче, продавил ему задом крышу. Так Королев карикатурно осмыслил свои материальные муки, связанные с Гиттисом, работой и выплатой за квартиру. Но легче не стало, и когда он смотрел на этого толстяка, то испытывал смесь горечи, презрения и иронии.

КАРТОЧКИ № 6 и № 7 (бумага, карандаш, циркуль). На первом листе, как в атласе, рос гриб-зонтик, чешуйчатый, с юбочкой и гнездом рыхлой вольвы, на втором — разновидность кукушкиного збамка — древесный гриб, похожий на букет многоярусных пагод. Об этих легендарных грибах, чьи питательные свойства сравниваются с куриным мясом, он прочитал в одной вегетарианской книжке, где автор-американец описывал предпринятый им эксперимент. Будучи вполне успешным банковским клерком, однажды он уволился с работы и через пару дней вышел на обочину хайвея. Километров через двадцать свернул на проселочную дорогу — и растворился в лесистых просторах Вермонта. Так он проплутал по лесам и полям два года, имея снарягой только нож, пончо и соль. Ни личными деньгами, ни подаянием он принципиально не пользовался. Записки этого экстремального вегетарианца “О вкусном подножном корме” как раз и вдохнули в Королева уверенность, что его стремление нанизать на себя, на свой пеший ход свободу — всю страну, ее луга, берега, холмы, равнины… — есть вполне выполнимое безрассудство. Он видел себя свободным от гнета, нервотрепки с выплатой долгов, легким, даже летучим, бредущим краем поля с посохом и рюкзаком, ночующим на скользком лапнике. В шалаше сквозь покров листвы натекают капли ливня, утром поют птицы, на рассвете роса горит в чашечках медуницы, потом вымачивает ноги, брючины до колен, над рекой тает туман, рыбы осторожно трогают губами небо, оно расходится кругами… И утром вновь он бредет по лесу, оглядывая буреломы, посматривая на стволы деревьев — повыше глаз, — надеясь все-таки отыскать легендарный гриб — американский кукушкин замок…

Королеву его пешее скитальчество виделось освобождением, он стремился отстать от дебрей городского мрака, надеясь, что бремя исчезнет как-то само собой, что тяготы пути — ничто по сравнению с рабством. Поход этот мерещился погружением в подлинную реальность — неким паломничеством в не обдуманный еще и оттого ослепительный город, святость которого была несомненна. Там он думал встретиться с многим, покинувшим его или ненайденным. Там Саша Головченко кружил по улицам на своем велосипеде. Там, сидя на скамейке в сквере, улыбалась Катя — тихо, словно бы про себя, и когда она обращала взгляд в даль, он видел в ее глазах ожидание.

КАРТОЧКА № 8 (бумага, карандаш). Здесь была копия портрета Густава Малера. Сильный взор, пронизывающий недра незримости, стремительный профиль, очки. Музыка — Королев мучился музыкой. Музыка была его отдохновением и соломинкой, на которой он удерживался над бездной бессмысленности. Слушал он в основном джаз, но в качестве неотложной помощи держал в загашнике Малера, Шостаковича и Моцарта. Выбор его был прост, но обусловлен трудом откровения. Однажды, поздним мартовским вечером, завершив ураганную бодягу предпраздничных отправок цветов в Гокалым, он выпил полбутылки вина и поставил Третью симфонию Малера. В начале “Misterioso” ему почудилось пение ангела. Он заплакал — и после слушал эту вещь редко. Причем не с благоговением неофита, а со всем душевным и физическим сосредоточением, с которым полагается священнику входить за царские врата. Ничто так не могло ему облегчить душу. Когда в Москву приехала Джесси Норманн — он был как штык в консерватории. Однако на концерте великой певицы Королев не услышал ничего сверхъестественного. Впрочем, это ничуть не повлияло на внутреннюю форму музыки, заданную в нем случаем: он не смешивал реальность и веру.

Вернувшись с работы, Королев заваривал себе чай (четыре ложки на кружку), остужал двумя кусками льда, выпивал залпом и садился расчерчивать карточки.

Печатным чертежным почерком, уничтожая карточку при малейшей описке, Королев вносил свои наблюдения. Он никогда не переписывал набело отбракованные карты.