Эдуард Лимонов - Девочка-зверь (рассказы)

Когда в феврале 1973 года чужемужняя жена покинула мужа, нашим брачным ложем на месяц стала тахта художника Бачурина в мастерской на Уланском переулке. Под самой крышей. Из ее окна я мог видеть школу, в цоколе которой я жил за пять лет до этого. Летом того же года мы сняли двухкомнатную пустую квартиру у метро Юго-Западная, и нам пришлось купить кровать. Кровать, приобретенная моей подругой, почему-то была не более метра шириной. Думаю, что молодая (уже не чужемужняя, но моя) женщина простодушно представляла себе, что любящие супруги всегда находятся друг на друге, и потому в большей чем метр шириной поверхности нет никакой надобности. За год с небольшим мы сумели расшатать эту кровать до полной негодности. Впрочем, может быть, виной тому была недоброкачественность этого изделия советской легкой промышленности? С этой кровати утром осенью 1974 года мы встали, умирая от обезвоженности похмелья, и отправились в аэропорт Шереметьево.

Первая же, в отеле «Zoch» возле Вестбанхоффэ в Вене, — широкая, белая с золотом — обрушилась в кульминационном пункте любовного акта. Очевидно, кровати на Западе не были рассчитаны для русской любви. Встав, мы кое-как собрали сооружение. Впоследствии оно обрушивалось еще несколько раз.

С хрупкой кровати отеля нас переместили в массивную бюргерскую кровать квартиры на Денизгассэ, принадлежавшей женщине-маклеру, ответственной за жилища эмигрантов. Прочная, кровать пережила несколько слезливых депрессий моей подруги, и двадцатичетырехчасовое пребывание тела русской девушки не отразилось на ее железном бюргерском здоровье. Я вынужден был покидать кровать все чаще, изменять ей с австрийским стулом. Нужно было приниматься за работу, я писал статьи для русской эмигрантской прессы. Стихи, написанные мною в харьковских и московских кроватях, оказались никому не нужны.

В Риме, в закопченной комнате у Терминале, кровать была единственным местом, где возможно было укрыться от холода. Я, представлявший себе Италию как знойную субтропическую страну, был шокирован ледяной пещерой квартиры для бедных (в квартире помимо нас жило 13 человек). Портрет жены моей в тот период можно представить лишь на кровати, лежащей под грудой тряпок (даже содержимое наших чемоданов сваливала она поверх одеял). В январе 1975 года профессор Пачини, специалист по Достоевскому, ужаснувшись нашему жилищу, пригласил нас пожить к себе. В его четырехкомнатной квартире на виа Болоньези (жена-чешка и четверо детей) нам была отведена крохотная, но очень теплая щель-кладовая. Ложем нам служили два матраса, положенные один на другой.

Вскочив с итальянских матрасов и усевшись в кресла компании ПАНАМ, мы приземлились на циклопической кровати отеля «Лейтем» на 29-й улице в Нью-Йорке. Тогда был пик популярности Солженицына в мире, и я помню, что мы много раз делали любовь на циклопической, с бородатой рожей Солженицына на телеэкране.

В наполненную тараканами квартиру на 233, Лексингтон авеню мы ввезли нашу первую американскую кровать. Дешевая (80 долларов!), она представляла из себя два больших куска пластика, обтянутых грубой букле-материей и соединенных вместе перепонкой на молнии. Днем, сложив куски, на них можно было сидеть, ночью, разложив их, на них возможно было лежать. Тараканы, очевидно введенные в заблуждение конструкцией кровати, спокойно пересекали ее ночами. Молния, соединяющая две половины, уже через несколько месяцев разошлась, так же как и наша — моя и русской женщины — жизнь. Оставшись в конце концов наедине с кроватью, на ней я, рыдая и обильно мастурбируя, пережил самый крупный кризис в моей жизни. Вскоре я покинул тараканью дыру на Лексингтон, оставив кровать на произвол судьбы. Впоследствии я видел два серые обрубка в ателье фотографа Сашки Жигулина. Как они попали к нему, я не спросил.

Тело мое переместилось в кровать отеля «Винслоу», в комнату 1611. На мизерную, но удобную старую постель эту, покрытую желтым рваным покрывалом из репса (рубчатого вельвета), мне удалось затащить большое количество женщин.

На ней же меня посещали горделивые сны о покорении мира моим искусством. Сидя на этой кровати, пододвинув к ней уродливый столик, я написал свой первый роман «Это я, Эдичка». Некоторые сцены романа состоялись на той же кровати. Судьба в виде владельца отеля «Винслоу» заставила меня покинуть гостеприимную мягкость ложа на Мэдисон авеню (под предлогом ремонта он избавлялся от бедных), и я очень жалею, что не найти мне никогда это ложе и не выкупить его из складов «Армии Спасения» или где там оно находится…

Идентичное «винсловскому», но под старым и рваным красным репсовым покрывалом, встретило меня весной 1977-го ложе отеля «Эмбасси» на верхнем Бродвее. Часть «Дневника неудачника» записана именно в этой постели. В «Эмбасси», за исключением меня, побелевшего от старости китайца и нескольких чокнутых старух, жили исключительно черные и цветные личности. В контексте моего повествования о кроватях цвет их кожи имеет значение, ибо, темнокожие, они пользовались своими кроватями в неурочное время суток. В отличие от белых людей, в подавляющем большинстве своем работающих днем и спящих ночью, обитатели «Эмбасси» поступали наоборот. Ночами они толпились в холле или в сообщающемся с холлом дверью баре. Буйные и криминальные, бедные и бездельные соседи мои (и я тоже) предавались греху алкоголизма чаще, чем другим грехам. Не гнушаясь, впрочем, и драгс (в многострадальном холле в открытую торговали пакетиками с героином, образцы товара лежали на подоконниках, рядом прыгали продавцы). Если первым грехом был алкоголизм, вторым была проституция. Множество бродвейских «девочек» жили в отеле. За период восьми месяцев (именно столько времени я прожил в «Эмбасси») несколько пожаров повредили отель. Однажды на моих глазах пожарные вынесли из горящей комнаты горящую кровать, чтобы потушить ее в коридоре. Вслед за горящей кроватью выскочил невредимый и все еще пьяный черный человек.

Обитая в «Эмбасси», я между тем познакомился с экономкой миллионера и к лету стал подчас оставаться спать в доме миллионера, в комнате экономки на ее постели. Весь 1978 год я прожил в квартире на 3-й авеню и 83-й стрит. Вначале у меня был «руммэйт» — еврейский мальчик Джо, впоследствии он выселился, и квартира стала моей. Ложем мне служила в этот год семейного размера «кинг сайз» кровать, унаследованная миллионеровой экономкой после смерти бабушки ее подруги и переданная мне в дар вместе с буфетом, столом, шкафом и шестью стульями. «Кинг сайз» занимала всю спальню. На ней я грустно делал любовь с миллионеровой экономкой и весело с незарегистрированным, но большим количеством других женщин.