Эдуард Лимонов - Иностранец в Смутное время

«Боятся, я так понимаю, прослыть льстецами».

«За все им сделанное можно и польстить», — прохрипел сзади Пахан.

От зрителей к ним по рядам время от времени поступали портативные календари, концертные программы, просто клочки бумаги. Вслед за Паханом и актрисой Индиана послушно подписывал все, что давали. Словно во время выступления дрессировщика диких зверей настороженно охраняли их с флангов молодые люди с лицами полицейских. Готовые метнуть пику в ребра зверей, если те вдруг восстанут. Отвязавшись от напечатанных текстов, американский певец становился все лучше. А Индиане сделался понятен метод автора. Тот создал как бы дневник: песенные сценки из жизни маленького еврея Вилли, советского эмигранта в каменной Америке. Антигероический, перепуганный персонаж Токарева однако привлекал юмором, наглостью, одесской находчивостью. Наилучшим образом выражала Токарева строка-припев: «Небоскребы… небоскребы, а я маленький такой».

«Эту песню я посвящаю человеку, благодаря которому я имею возможность сегодня выступать перед вами, человеку, который устроил мне гастроли в Советском Союзе — СОЛЕНОВУ. Луч прожектора, высветив плечо Индианы, вырвал Пахана из полумрака. Пахан охотно защурился в горячем свету прожектора и попросил Токарева подождать чуть-чуть с исполнением посвященной ему песни, он, Соленов, желает сообщить зрителям нечто важное. И Пахан, не торопясь, пошел к сцене. Пятнадцать тысяч человек ждали. Поймав по пути конферансье и обнявши его, Пахан вышел к микрофону, как вышел бы в кухню, набрать стакан воды из крана.

«Мы хотели оставить сюрприз на завтра, но я все же не могу удержаться и хочу объявить вам это сегодня. Прибыль от завтрашнего трехчасового концерта Виленьки пойдет целиком в пользу наших ребят, раненных в Афганистане. Давайте все дружно поаплодируем американскому гражданину Вилли Токареву за его щедрость и высокие качества души!»

Зал зааплодировал. Токарев обнял Соленова. Соленов обнял конферансье. Шеф оркестра в белом шелковом костюме обнял всех ранее обнимавшихся. Музыканты привстали и тоже аплодировали, отложив инструменты. Индиана на своем месте морщился, находя все эти обнимания и всенародные умиления излишне сладкими. Был ли его народ склонен к сладкой фальшивости или он сделался таковым в его отсутствие за двадцать лет?

Токарев спел посвященную Пахану песню. Женщины и девушки в сапогах и шапках поднесли, прибежав к сцене, букеты певцу. Певец становился на одно колено, продолжая петь, целовал девушкам руки, прыгая отступал и водворял цветы в целлофане на гору, целый кубометр букетов, возвышавшийся под стеной усилителя.

Когда объявили антракт, Пахан увлек их всех за сцену и в артистическую, где они стали пить коньяк. Из буфета им принесли сэндвичи с холодной свининой. Индиана выпил коньяку больше других и нашел сэндвичи удивительно вкусными. В артистической их посетил большой человек из «Правды». Большой человек был моложавого вида и одет был запросто в джинсы, рубашку поло и куртку. Он явился слушать американского певца в сопровождении дочери, тоненькой девочки-блондинки, обещающей стать максимум через год нежной красавицей. Индиану познакомили с отцом и дочерью. Попивая коньяк, Индиана украдкой поглядывал на девочку-подростка и размышлял, каким образом подобные создания рождаются в грубой стране снегов, среди чреватой (он так и подумал «чреватой») насилием погоды и природы. Индиана мысленно окрестил девочку «юной княжной» и попытался представить ее в нарядах другой эпохи и в различных ситуациях. Какого-нибудь глубокого шестнадцатого века… склонившуюся над истекающим кровью телом князя-жениха посреди пустого снежного двора. И высоко в русском небе каркают вороны. «Исторические видения все чаще посещают меня, — сказал себе Индиана, — однако что можно поделать. Если в Париже меня окружает успокоившаяся старая история, то в этой стране, История живая и кровожадная, пробегает прячась за ели Парка Лужников, алая улыбка, зубы… Кровь и снег. Белое, красное и черное. Черное — это ночь и вороны».

Во втором отделении американский певец завоевал сердце Индианы и всего населения зала. «Я хочу вам напеть популярные песни страны, где я родился, ваши, незаслуженно забытые советские песни. Хочется начать с песни о Москве…

Певец скрылся за черными ящиками усилителей, чтобы выйти из-за них уже с другой песней. Он вышел в зал с суровой мелодией Великой Отечественной войны:

Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный щнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив, — заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.

А он укорял их памятью. Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…

Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их «Землянку»:

«Молодец, Вилька!» — кричал вцепившись сзади в шею Индианы Соленов. «Ты понял весь позор их! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славные песни. Его историю. Гордые и сильные песни. Вот до чего они дошли! Ты понял, как он их сейчас взял за яйца, зацепил. Понял?»

Взятые за яйца, они послушно текли за певцом. Метались обеспокоенные молодые люди с лицами полицейских, убеждая народ откатиться и занять свои места. Их задача была противоположна задаче певца, поднявшего их для атаки.