Эдуард Тополь - Русская дива

Рубинчик очнулся в больничной палате оттого, что кто-то держал его за руку и по этой руке из него словно вытекало излишнее напряжение. И сердце замедляло свой безумный галоп, и пульс успокаивался.

Он открыл глаза.

Неля, его жена, сидела над ним, держа его за руку. На ней был застиранный больничный халат и такая же серо-белая больничная шапочка со смешным чернильным штампом на украинском языке: «Кiiвска лiкарня № 39».

— Где я? — спросил он.

— Ты в Киеве, все в порядке. Лежи, — сказала она мягко.

Он скосил глаза — в палате, кроме него, лежали на койках еще шесть человек.

— И тебя вызвали в Киев? — изумился он. — А что со мной? Инфаркт?

— Нет. Но у тебя давление двести сорок на сто восемьдесят. А было еще больше.

— И что это значит? — Рубинчик всю жизнь считал себя абсолютно здоровым и никогда не измерял своего давления.

— А как ты себя чувствуешь? — осторожно спросила Неля.

— Нормально. Немножко голова тяжелая, а так… Могу даже встать.

Он зашевелился, пытаясь подняться, но она испуганно удержала его:

— Нет, нет! Лежи! — и позвала кого-то рукой: — Зайди, он очнулся!

Игнат Дзюба, загасив в коридоре сигарету, вошел в палату.

— Ну вот! Наконец-то! — сказал он с напускным оптимизмом, типичным для посетителей тяжелобольных. — Напугал же ты нас, старик! Врачи говорят, с таким давлением не живут! А я им говорю: да бросьте! Его же сто сорок ткачих ждут, как он может не жить? Мы с ним еще и по горилке ударим! Точно, Иосиф?

— А у тебя с собой? — спросил Рубинчик.

— Ну? Ты видишь? — сказал Игнат Неле. — Я ж те говорил: он придуривается! А если я еще сюда делегацию ткачих запущу, да с цветами!..

Медсестра, суровая, как штукатурка на стенах, подошла к кровати Рубинчика, молча взяла его руку, обвязала резиновым жгутом выше локтя и стала измерять давление.

Рубинчик, Неля и Игнат смотрели на нее вопросительно.

— Сколько? — спросил Игнат, когда она стала сворачивать резиновый шнур.

— Двести двадцать на сто шестьдесят, — сообщила она.

— Ну, уже можно жить! — бодро воскликнул Игнат и, посмотрев на часы, сказал Неле: — Вы как — сегодня полетите? Или завтра?

— Я не летаю, — сказала Неля. — Я боюсь самолетов.

Но дело было не в ее аэрофобии. А в том, что отправиться домой самолетом Рубинчику не разрешили врачи. И только через двое суток, когда давление снизилось почти до нормы, главврач выпустил его из больницы под Нелину расписку, что она повезет его домой поездом.

В поезде, в мягком купе на двоих, Неля сказала:

— Знаешь, это была твоя последняя командировка.

— Почему? — изумился он.

— Потому что мы уезжаем из этой страны. Хватит.

И рассказала про израильский вызов, «Доску информации» в консерватории, старуху Ребекку Гилель и статью в «Огоньке». И о том, как ее избили в Москве и выбросили из троллейбуса.

— Ребекка не стала ждать, когда немцы начнут избивать евреев на улицах, и осталась жива, — сказала Неля. — А у нас дети, и мы еще сидим тут!

— Но что я буду там делать?!

— Не знаю. Но если ты не поедешь, я уеду с детьми. Решай.

Лежа на полке, Рубинчик услышал, как оглушительно заклацали колеса поезда, и увидел, как замелькали за окном стальные опоры моста — они проезжали тот самый мост, на котором он пять дней назад потерял сознание.

Всего неделю назад до поездки в Киев Рубинчик легко и меньше, чем за полминуты, проходил весь длиннющий редакционный коридор — от кафе-столовой в северном крыле здания до кабинета главного редактора в его южной стороне. Но сегодня он с трудом, насильно и уже почти полчаса тащил себя по этому коридору, хотя всего час назад дал Неле слово, что не задержится в редакции и десяти минут, а тут же, с утра, положит на стол главного заявление об увольнении и попросит служебную характеристику. Без этой характеристики (а также разрешения от покидаемых родителей, справок с места жительства, из военкомата, из кассы профсоюза об отсутствии долгов, из библиотеки, с телефонной станции и т. д. и т. п.) ОВИР не принимал прошений о выездной визе. Но если требование всех этих чертовых справок о долгах Рубинчик еще как-то понимал, то необходимость представить характеристику с места работы выводила его из себя. Ну на кой хрен им характеристика? И что в ней должно быть написано? «Имярек такой-то морально устойчив, политически грамотен, предан делу построения коммунизма, дисциплинирован и рекомендуется к выезду на постоянное жительство в Израиль?» Так, что ли? А если он прогульщик, алкоголик и антисоветчик, то его не выпустят?

Впрочем, истинную цель этого требования разгадать было нетрудно. Ведь, обращаясь за такой характеристикой, каждый еврей был вынужден открыто сказать своему начальнику, для чего она ему нужна.

И тем самым перейти роковую черту, самому объявить себя изгоем, отщепенцем, предателем Родины и прокаженным.

Рубинчик не представлял себе, как он это сделает. Неле, конечно, легко, ведь директор ее консерватории — открытый антисемит, и Неле даже доставит удовольствие швырнуть ему в лицо заявление об увольнении и с презрительной усмешкой потребовать служебную характеристику. Но как ему, Рубину, оскорбить своим отъездом всех, с кем он проработал тут десять лет?! Да еще именно сегодня, когда при его появлении в редакции из каждой комнаты выскакивают его товарищи-журналисты, машинистки, фотографы, стенографистки и с искренней радостью обнимают его и хлопают по плечам:

— Старик, ты оклемался? Слава Богу! Поздравляю!

— Иосиф, ты кончай эти шутки с больницами! Ты нам нужен!

— Ой, я так рада, Йося! Мы уже хотели к тебе в Киев лететь, в больницу!

— Слушай, у тебя давление, да? У меня брат тещи экстрасенс! Потрясающий! Лучше Джуны! Он тебя даром вылечит, честное слово!

Он и не подозревал, что его недельная болезнь вызовет здесь такой переполох. Он останавливался, благодарил, выслушивал шутливые поздравления, новые анекдоты и сплетни, которые он пропустил за время отсутствия, и, с каждым шагом приближаясь к кабинету главного редактора, понимал все глубже и полней, как он любит и этих людей, и эти стены, и треск пишмашинок за каждой дверью, и разноголосицу телефонных звонков, и свинцово-кислый запах длинных «простыней» — оттисков завтрашних газетных полос, которые секретарши разносили по кабинетам. Здесь, через этот коридор, проходил пульс страны, здесь знали все (или почти все) о событиях от Камчатки до Балтики, здесь, как могли, проталкивали сквозь рогатки партийной цензуры крупицы правды на страницы газеты и радовались этому, как великим победам, и здесь, здесь были его призвание и даже слава. Так почему он должен расстаться с этим?! Сам, своими руками перерезать пуповину, связывающую его с жизнью, с любимой работой! И оказаться — где? В безвоздушном пространстве, как космонавт, оторвавшийся от своей космической станции?