Светлана Борминская - Дом золотой

– Ну, я вот это…

Тетя Фая сидела на приступках и думала.

И ничего ей на ум не приходило. Оставалось, как всегда, одно – жить и ждать.

Все воспоминания, от которых тает сердце у Фаины, были об отце. Александре Васильевиче.

Мамы любят сынов, а дочки отцов. Все об этом знают. Фаина Александровна так, как папу Сашеньку, никого не полюбила. Уже сколько, а вы посчитайте с тридцать второго года. Много лет той любви.

Конечно, это хорошо, что не одна я. И Маруся у меня рядом живет, какая-никакая, а подруга, и дед Сережа… Не оставляет Господь без людей. Вот если бы совсем одной и такая напасть, можно ведь от грусти и умом тронуться…

Тетя Фая с юности очень боялась сойти с ума, вот блажь-то! Но часто, часто, когда случались с ней всякие невыносимые вещи, несчастья от людей и многие дни грусти, она спрашивала себя со всей строгостью:

– А в уме ли я? Не привиделось ли мне? А не наговариваю ли я на того доброго человека, который меня из автобуса взашей вытолкал?.. – Или: – А не споткнулась ли я сама? – первым делом спросила себя тогда еще молодая Файка, когда сбил ее на пустой утренней дороге тот велосипедист-садист.

И хоть за девять лет, как умерла мама, много не очень милого было со стороны брата Юрия и сестры Зои, все равно, первым делом тетя Фаина продолжала спрашивать себя – а не кажется ли ей? Может, они ее все-таки любят?

Сама-то тетя Фаина тоже грешна и смерти желала один раз… Гитлеру! За папу Александра Васильевича, за милого голубоглазого высокого папу, лучше которого разве только Бог Иисус Христос. Нет. Папа лучше был.

А больше никому. Ни велосипедисту, ни злой одной такой бабе – Киргизке, которая много лет подряд измывалась над молодой тогда Фаинкой на трикотажной фабрике. Просто сживала ее со свету. Файка тихая была, и очень своей тишиной Киргизку на зло наводила.

На лугу стрекотали кузнечики, корова объедала салат-траву, а Фая сидела, опустив голову на грудь, и перебирала пальчиками все свои мысли.

И выходило – половина все хорошо, а другая половина – шипы какие-то, на нее острием направленные.

Противостояние.

Всегда.

Против кого-то или кто-то против тебя. Все – против, бывает и такое, но мне страшно людей, за которых все – за. В этом «за» – кроется какой-то дьявольский обман, и когда он в итоге вскроется, не поздоровится миллионам.

Пока живой, пока хочешь есть, пока жаждешь любви, кто-то автоматом тебя ненавидит. Хоть бы день продыху. Любви и хлеба не хватало всегда.

Жизнь – подарок в одном экземпляре, без дубликата, но ты владеешь ею так же иллюзорно, как тот комар, который сидит на большом медведе и обедает, и то ли будет сыт и пьян, то ли медведь очнется и прихлопнет лапой.

Когда сестра Зоя видела свою сестру Фаю, то все время сравнивала ее с собой. Уже шестьдесят лет сравнивала, и сравнение было не в Фаину пользу.

И моложе Зоя. И с образованием. И замужем. И дочь родила. И муж – достойный, начальником всю жизнь проруководил. И внучата выросли почти. И квартира. И две дачи с машинами. И если поставить рядом шестидесятидевятилетнюю Фаю и шестидесятишестилетнюю Зою, то благодаря пухлости Зоя еще казалась женщиной, а тощая седая Файка – бабкой голенастой.

И Злата, как только народилась, сразу обратила внимание:

– Мама, ты у меня вон какая, не то что твоя дура сестра!

Дети, они всегда правду говорят, подумала тогда Зоя.

И когда видела Зоя свою сестру Фаю, ей было неприятно, и даже появлялась на щеках Зои такая легкая зелень. Такая вот странная особенность. Метаморфоза. Благородная зелень на вытянутом возмущенном лице. Прямо хамелеон, а не Зоя.

Но как-то все было относительно, но в это девятое лето у Зои просто гусиная кожа при виде сестры Фаи оттопыривалась…

– Ну, разве она не понимает, что нельзя так долго жить? – думала про себя Зоя. – Ведь дом-то гниет на глазах. Ну и как мы его продадим, когда она, наконец, изволит… – недоговаривала, истово крестилась у иконы Зоя.

Валентин помалкивал, только поглядывал на шкап, в котором хранилось кое-что.

Он и покупателя на дом нашел еще шесть лет назад, уже помер тот покупатель, объевшись на масленицу блинов с паюсной икрой. Он еще нашел покупателя, но тот исчез и не давал о себе знать. Третьего покупателя на дом Валентин разве что крестами не осенял, так ему здоровья желал, а тот чего-то кашлять начал. Дом – трещать. А Файка, кокотка престарелая, хахаля себе завела вместо пристойного ухода в вечность, и каждый день в новой юбке щеголяла. Валентин посчитал за неделю – семь разных юбок! Если бы он знал, что у Фаины их семьдесят три выходных и девять по хозяйству, даже подумать не берусь, что с ним сталось бы.

А то, что самому Валентину шел семьдесят четвертый год, а Фаина была девочка шестидесятидевятилетняя, это ему в голову не приходило. Чушь!

Че-пу-ха!

Он скабрезно улыбался смолоду. Как другие могут просто улыбнуться, он не мог взять в толк.

Фая, еще когда в девках была, приметила эту странную особенность Зоиного жениха.

– Ты! – Валентин никогда не называл ни Фаину, ни даже маму Катю по имени, все тыкал. – Ты, – говорил, – такая же умная, как ленинский ботинок! – это когда Фаина в ФЗУ седьмой класс заканчивала на «четверки», а по геометрии – «пять». В ФЗУ учительши были не в пример добрее, не то, что в пятой соборской школе, выдры пергидролевые.

А еще Фаина все вспоминала то время сразу после войны… Надеть им было что, а вот обуть – нет. А весной ручьи, еще снег не сошел, а они с Зоей найдут старые галоши, привяжут их к ногам, галоши-то в полметра, и по мокроте, чтоб не лазить – раз! – и на забор и, как котяты, по нему бегают, держась за деревяшки.

Бабинька Александра их тогда все молитвам учила, «Отче наш», «Живый в помощи», «Богородице Дево, радуйся». И вот они с Зойкой сидят на слеге, а мимо по Пухляковской идут бабки там или ребята, а они с Зойкой такие богобоязненные орут, как два воробья:

– Покайтесь, грешники! Не молитесь! Вам Боженька по башке палкой ка-а-ак даст!

А в них, дурочек, кто снежком кинет, а кто и обругает. А они – раз-раз! – по забору дальше и опять за свое, миссионерское:

– Покайтесь, грешники! Молиться надо, ой! Ой!

А им снежком прямо в нос!

Тетя Фая, как вспоминала, так ей было смешно. Ну, зачем она старушка, а не девочка? Зачем?

А еще было у них тогда два богатства – старый граммофон с пластинками Надежды Плевицкой и еще там песни негров, вальсы, польки, пасадобли…

А Юра, как отслужил в Германии в пятьдесят первом году, еще Сталин был живой, привез патефон и другие пластинки – «Огонек», «Аргентинское танго», «Валенки»…

Как же раньше весело жилось на Пухляковской улице, такие девки румяные были в светлых ситцах, и бабы, другие были бабы. А как пахло плюшками, посыпанными сахаром, в столовой трикотажной фабрики на втором этаже. А какие там были котлеты с гарниром, капуста тушеная, а какие рассольники… Ой, ой…