Олег Радзинский - Боги и лишние. неГероический эпос [litres]

Она набрала номер на черном аппарате, слушая, как белый диск возвращается на место с легким шелестом, и ей сразу ответили:

– Лиза! – узнала она голос дяди Кеши. – Началось? Машина через десять минут. Я сам поднимусь – у меня ключ.

Лиза ничего не сказала, повесила трубку и с трудом встала – собраться.

Родился мальчик. Все прошло, как и должно пройти при первых родах у здоровой восемнадцатилетней девушки – с трудом. Но без осложнений.

Через неделю ее привезли домой, где Лизу ждали детская кроватка, коляска и комод, забитый одеждой для маленького. И цветы, цветы – в каждой комнате.

Толстая медсестра долго хлопотала в детской – устраивая, переставляя, переделывая. Лиза сидела на диване в гостиной, дядя Кеша стоял, то и дело спрашивая, как она себя чувствует. Лиза чувствовала себя хорошо. Она хотела спать.

– Завтра поедем и к гинекологу, и к педиатру, – говорил дядя Кеша. – Пусть посмотрят и тебя, и ребенка.

Лиза кивнула. Она хотела спать.

Затем пришла другая медсестра – молодая, с короткой стрижкой: остаться с Лизой на ночь.

Лиза вышла проводить дядю Кешу и толстую медсестру в переднюю. Здесь было темно и прохладно – словно в передней уже стоял вечер.

– Вот, Лиза, ты и мама, – сказала толстая медсестра, улыбаясь.

Лиза кивнула. Она смотрела на лежавшие у высокого зеркала красные вязаные варежки – совсем детские.

– Мама, – повторила Лиза. Она смотрела на варежки: – Мама. Откуда у меня эти варежки? Кто мне их дал?

Ей не ответили, потом дядя Кеша улыбнулся:

– Отдыхай, Лиза, отдыхай, тебе же ночью кормить.

Утром, когда ее забирала машина, чтобы ехать к врачу, Лиза надела элегантные кожаные перчатки вишневого цвета, лежавшие перед зеркалом в передней. Ничего больше там не было.

Дни шли, и наступил важный день. В приемной ЗАГСа ее ожидал дядя Кеша – черноволосый, черноглазый. Лиза помнила его лицо, но иногда забывала имя: после каждого укола имя терялось, проваливалось в узкие щелки, становилось неразличимым, да и ненужным, как и все, что случилось с ней до Москвы. Иногда она видела чьи-то янтарные глаза – над собой. Кто это был, Лиза не помнила. И не пыталась вспомнить, а то голова разболится.

Лиза подала женщине в черном костюме и белой блузке выписку о рождении сына из больницы, которую ей вложил в руки черноглазый и черноволосый. Та заулыбалась, поздравила Лизу с ребенком и достала амбарную книгу с красиво выведенными буквами на обложке.

– Как хотите назвать сыночка?

Лиза об этом не думала. Нужно имя? Она посмотрела на дядю Кешу: вдруг он знает?

Тот покачал головой:

– Это ты сама. Должна сама. Твой же сын.

– А как? – спросила Лиза. – Как назвать?

– Подумай о ком-нибудь, кто тебе нравится, – предложил черноглазый мужчина. – Кто тебе дорог.

Он внимательно смотрел на Лизу, ожидая, что вспомнит ли она, кто ей дорог.

Лиза пыталась вспомнить. Из глубины заполнившего ее тумана выплыло мужское лицо: красивое, мужественное, с глубокими мягкими глазами. В них хотелось соскользнуть и опуститься на дно. Стать русалкой, живущей в этих глазах.

Конечно.

– Але́н, – вспомнила Лиза имя. – Але́н Делон. Назовем в честь Але́на Делона.

Регистраторша кивнула и обмакнула перьевую ручку в большую фиолетовую чернильницу.

Осень, осень. Недолгое время. Поэты в России (а может, и где еще?) любят осень. За переходность меж сезонами, за то же, за что они любят сумерки и рассвет: прежнее не ушло, грядущее не наступило. Все зыбко, неясно, неявно. Ушло ли, что было? Наступит ли, что идет на смену? Это состояние и есть место, где живет поэзия. Я осень не люблю.

Что это значит? Что я не поэт. Так и есть: я – сценарист реалити-шоу. Сценарная форма не терпит неопределенности: зрительный ряд не позволяет. Зрительный ряд требует детальности и конкретики: слева кто говорит, справа что говорит, в скобках – что в это время видит зритель. Сценарий – это зима. Или лето. Природа определилась со зрительным рядом и живет в состоянии определенности. Природа живет в скобках: что видит зритель. И будет так жить долго.

Осень долго не живет. По крайней мере, в России. Она живет меж настоящими сезонами. И поэзия не живет в словах: живет меж ними.

Я смотрел на календарь на стене в кабинете Мориса и думал, что уже октябрь, а все еще тепло. Лето не хотело уходить, уступать место. Лето упрямилось, как и Морис, который не мог расстаться с календарями на стенах, с помеченными разными карандашами датами, с вписанными в маленькие квадратики событиями, что нужно обязательно помнить, не пропустить, не забыть. Словно повесил на стену календарь и определил наступающее на тебя неясное будущее: такого-то числа случится то-то. Календарь – машина времени.

– Аль, ты меня не слушаешь.

Не слушаю. Но признаваться нельзя.

– Алан, мы должны решить. Принять решение. Будем или нет.

Или нет. Или будем. Про что он?

– Я вчера еще раз говорил с Кавериным: они категорически – ка-те-го-ри-чес-ки ( по слогам для меня, чтобы я лучше понял ) – отказываются от настоящего реалити-шоу. Не могут рисковать непредвиденными вариантами. Хотят полностью контролировать ситуацию. Мы должны дать ответ, станем ли мы участвовать в их театре или нет. И, если станем, поехать осмотреть их павильон.

Смотрю на висящий за спиной Мориса тот же старый вопрос: ЭТО ВАШ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ОТВЕТ? Не знаю, что сказать. Со мной часто бывает. Жизнь что-то спрашивает, требует решения, а я не слышу вопроса. Не понимаю, что должен сделать выбор. И не делаю.

Наши олигархи хотят контролируемую реальность. Мы тоже, но контролируемую нами. И вся разница. Правда, наш контроль – на уровне заданной ситуации с допущением разных вариантов ее развития, а их контроль – контроль над ситуацией с предопределенностью вариантов. Вернее, варианта, одного-единственного – их устраивающего. Поэтому у нас реалити-шоу, а у них реальное шоу. С их реальностью.

– Морис, – говорю я, – реальность заменяет реалити.

Морис смотрит на меня. Морщит большой открытый лоб, залезающий на лысеющую макушку в обрамлении полуседых-получерных завитков. Тянется к пачке коричневых сигарилл, достает одну – тонкую, короткую, красивую. Вертит в пальцах, мнет, не закуривает: пытается уменьшить потребление никотина. Он мне так и сказал два месяца назад: хочу уменьшить потребление никотина. Не хочу “бросить курить”, а именно “уменьшить потребление никотина”. Где люди берут такие слова? Из медицинских брошюр? Из советов жен, прочитавших эти брошюры? Не знаю: у меня нет ни брошюр, ни жены. То есть жена имеется, но бывшая. И она никогда мне не советовала ничего уменьшить.

Морис смотрит на меня.