Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Газета «Бессарабская жизнь» в эти дни не выходила. А когда, после некоторого успокоения в городе, я явился в редакцию, редактор Федор Егорович встретил меня с удивлением.

– Значит, вы не ранены? – радостно воскликнул он.

– Нет. А что?

– Слава Богу! А то мне сегодня утром сообщили, будто Азотнокислый Калий ранен в ногу и доставлен в больницу, где ему оказали первую помощь. Я собирался после завтрака поехать, навестить вас.

– Странно, – удивился я, невольно оглядывая себя беглым взглядом. – Насколько мне известно, ноги мои в полном порядке.

Из любопытства Федор Егорович после завтрака, все-таки навел справки – каким образом я попал в список раненых? И оказалось, что в Кишиневе какой-то молодой еврей выдавал себя за меня и приписывал своему перу мои фельетоны. Судьбе было угодно покарать руками погромщика этого незадачливого самозванца, но, к счастью, легко. Впоследствии мне показывали этого моего двойника.

И как сложна человеческая психология! После упомянутого случая я значительно вырос в своих собственных глазах. Во-первых, потому, что моим блестящим псевдонимом из тщеславия воспользовался какой-то обыватель; а во-вторых потому, что ведь принципиально это был я, тот самый борец за свободу, на которого напал презренный погромщик!

Несколько дней после этого гордо ходил я по улицам города, с загадочной улыбкой человека, чужими страданиями пострадавшего за свою идею.

А наша газета, тем временем, нервно переживала переход от прежнего подцензурного состояния к новому, свободному. По правилам старой цензуры полагалось, чтобы вычеркнутые цензором места не оставались пустыми, и чтобы весь набор перед печатаньем соответственно сжимался. Но уже до окончательного освобождения многие газеты демонстративно стали печатать статьи с пустыми местами, показывая читателям, что здесь прошелся карандаш цензора. Бывали случаи, когда цензор выкидывал всю статью целиком; и тогда это произведение появлялось в газете в виде пустого белого столбца, сверху которого стояло заглавие, а снизу – подпись злополучного автора.

К этому способу протеста наш редактор-издатель Федор Егорович прибегал довольно часто; и мы, сотрудники-студенты, сначала относились к подобной смелости с большим уважением. Однако, при первой выдаче гонорара уважение значительно ослабело. За белые места Федор Егорович категорически отказался платить, философски доказывая, что за ничто никто ничего платить не обязан.

И, все-таки, несмотря на такие грустные материальные потери в борьбе с цензурой, мы, авторы, получали моральное удовлетворение. Таинственная белая полоса на месте «передовой» или фельетона волновала читателей и разжигала их любопытство: что там было написано? На какую тему? Хорошо или плохо? Некоторые нервные люди даже заходили в редакцию узнать, о чем говорил автор в своем погибшем произведении. И нужно было видеть, как мы гордились успехом тех статей, которых никто не прочел! Охотно излагали тему и содержание написанного, выражали свое негодование по адресу цензора, и каждый из нас ясно давал понять собеседнику, что не увидевшие света строки были самыми удачными из всех тех, которые когда-либо приходилось писать автору.

Но, вот, прошла осень, наступила зима. Цензурные оковы окончательно пали. Можно было теперь говорить все, обо всем. Без всяких белых пропусков, даже без эзоповского языка с его аллегориями, намеками, двусмысленностями. И – странно! В большинстве провинциальных газет неожиданно почувствовалась какая-то растерянность, даже как будто бы грусть. Все эти Марки Аврелии, Цицероны, Сенеки и Демосфены, всегда жаловавшиеся на то, что цензура держит их за горло, мешает глаголом жечь сердца людей, говорить громогласно все то, что хочется, – все они, вдруг, залепетали что-то несвязное, плоское, перемешанное с простой бранью по адресу правительства или его ужасных сатрапов.

Это парадоксальное состояние, между прочим, наряду с Цицеронами и Сенеками, испытал и я сам, к собственному своему удивлению. Как я ждал этих блаженных минут, когда можно сказать все, что думаешь! А пришел счастливый миг освобождения – и оказалось, что мне, кроме общих фраз, сказать нечего. Хорошо еще было нашему передовику, социал-демократу; у него были брошюры Бебеля, Каутского 57 57 Карл Иоганн Каутский (Karl Kautsky) (1854-1938) – немецкий экономист, историк, социал-демократ. Теоретик марксизма. , Бернштейна 58 58 Эдуард Бернштейн (Eduard Bernstein) (1850-1932) – немецкий политический деятель, публицист, социал-демократ, идеолог ревизии марксизма (бронштейнианства), теоретик реформизма. , Аксельрода 59 59 Павел Борисович Аксельрод (1850-1928) – социал-демократ. Один из редакторов газет «Искра» и «Заря». Один из идеологов и лидеров партии меньшевиков. После революции в эмиграции, один из лидеров II Интернационала. , из которых он мог черпать свое вдохновение. Кроме того, после падения предварительной цензуры, в России появилась масса новых социалистических изданий: «Начало», заменившее прежнюю нелегальную «Искру»; «Новая жизнь», заменившая «Пролетария»; «Северный голос», «Борьба», «Утро»… Наш эсдек мог брать оттуда любые цитаты, чтобы блеснуть эрудицией.

Студент эсер, писавший руководящие статьи, тоже имел под рукой кое-что из Лаврова или Чернова, не говоря о нескольких томах Михайловского, которые он спешно приволок в редакцию. А я, кадет, был предательски брошен на произвол судьбы, так как кадетская партия тогда еще не обзавелась своими собственными брошюрками. Зная, что на мне, как на конституционном демократе, лежит обязанность проводить западные буржуазно-демократические идеи, попытался я написать что-то о великой французской революции по словарю Брокгауза и Ефрона; затем нечто об английской хартии вольностей, о «хабеас корпус» 60 60 Законодательный акт о личной свободе, принятый английским парламентом в 1679; составная часть конституции Великобритании. . Исчерпав это, с отчаяния стал подумывать, не начать ли теперь, при свободе, ряд очерков о методе координат и его биологическом основании, или о влиянии математики на общественно-социальную жизнь…

Но, понимая, что это совсем не материал для газеты, да еще в такое бурное нематематическое время, отбросил я эту мысль, попытался написать что-то такое о демократии в Древней Греции, о падении Римской империи. И – захандрил. Перо – ослабело, стало вялым, бесцветным.

И это заметил даже редактор – Федор Егорович.

– Вы что? Больны в последнее время? – участливо спросил он.

– Нисколько. А что?

– Да у вас, знаете, в фельетонах нет прежней веселости. Напора этого самого…

– А к чему напор, когда все достигнуто? – грустно возразил я.