Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

— Прекрати, — сказал Руперт. — Есть вещи, без которых мне не жить…

— Самообман, дорогой мой. И лучше реальность, пусть и обшарпанная, чем вечное пребывание в разрисованных облаках. Кстати, ты не заглядывал в свой кабинет в последние полчаса?

— Нет.

— Тогда поднимись и взгляни.

— На что?

— Я поднимусь с тобой. Пойдем.

Джулиус вышел из гостиной и первым начал подниматься по едва освещенной лестнице.

— Приготовься к шоку, — сказал он, подойдя к кабинету, и, открыв дверь, включил свет.

Руперт, мигая, вошел за ним. Комната оказалась какой-то странно светлой. С первого взгляда можно было подумать, что только что прошел снег. Пол, кресла, стол — все завалено чем-то белым. Всмотревшись, Руперт понял, что это клочки бумаги. Исключительно мелкие клочки бумаги. Подняв один из них, он разглядел свой почерк.

— Именно так, — сказал Джулиус. — К сожалению, это то, что осталось от твоей книги.

Руперт собрал в горсть несколько клочков. Потом выпустил их из рук. Обернулся к столу, на котором раньше лежала пачка желтых блокнотов.

— Боюсь, что изорвано все, — сказал Джулиус. — Это дело рук Питера. Я поднялся посмотреть, закончил ли ты уже разговаривать с Хильдой, и услышал из кабинета странный звук разрываемой бумаги. Когда я вошел, с половиной блокнотов было уже покончено.

— И ты… не остановил его…

— Это было немыслимо. Не силу же применять! Я попробовал урезонить его. А потом стал помогать.

— Помогать ему… рвать мою книгу?

— Да. Может, я поступил неразумно. Но было ясно, что он решил довести дело до конца, и тогда я подумал, а почему бы и мне не разорвать два-три блокнота. Говоря откровенно, Руперт, я сомневаюсь, что эта книга была хороша. И дело даже не в том, что ее выводы ошибочны, а в том, что она просто не умна и уж, во всяком случае, не дотягивает до заданного уровня. Ты не создан, чтобы писать. Эта книга пошла бы во вред твоей репутации.

Руперт подошел к двери, оперся о косяк, выключил свет.

— Будь добр, выйди.

— Но не в твоем же халате, дружище Руперт.

— Возьми любой костюм… там, у меня в гардеробной… и уходи… я не хочу больше видеть тебя сегодня.

Руперт спустился вниз. Услышал, как входная дверь мягко захлопнулась. Выключив лампу, постоял в темноте гостиной. Тело ныло от горя и мучительной тяги к жене. Завтра он поговорит с Хильдой. Убедит ее не уезжать. Но в чем-то ему уже никогда не удастся ее убедить, так же как не удастся убедить и самого себя. Что-то ушло навеки.

Длинное письмо Хильды упало на стол. Морган только что прочитала его от буквы до буквы и, внезапно схватив, изорвала в клочки.

Насколько последствия несоразмерны поступкам! Как могли зыбкие ирреальные разговоры с Рупертом вызвать эту чудовищную ярость? Так же нелепо, как если бы самолет вдруг упал оттого, что кто-то мурлыкал себе тихонько какую-нибудь мелодию. Неужели она действительно заслужила и эту дикую отповедь, и собственный ужас при виде боли, которую причинила Хильде? Все это ошибка, пронеслось в голове, и ее нужно просто разъяснить. Но теперь, когда все открылось, какими могут быть разъяснения? Любовь Руперта — факт, и ее отклик на эту любовь тоже факт. Ведь ей уже начинало казаться, что она в самом деле влюбляется в Руперта. А теперь все это выглядит так устрашающе.

Но как все открылось? Хильда об этом не написала. Разумеется, ей сказал Аксель. В голове Морган сразу же промелькнуло все. Намеки Акселя, подозрения Хильды, постепенное их укрепление, допрос Руперта — и его полное признание. Какая жалкая картина! Да, Руперт, к сожалению, слабак. С чего она вдруг увидела в нем героя? Сломался, конечно, признался Хильде во всем, в подробностях расписал ей, как он влюбился в Морган, поклялся справиться со своим чувством, обещал, вероятно, никогда больше с ней не встречаться. И, разумеется, Хильда решила, что все это было очень серьезно. А беда в том, что я была с ним слишком мягкой. Он предложил эти встречи и разговоры и вел себя так уверенно, что это показалось вполне допустимым. А Хильда пишет мне так, словно я собиралась украсть ее мужа.

Морган села. В глазах ни слезинки. Ярость, презрение, досада придавали силы. Я не позволю им переступить через себя, подумала она. Не выступлю в роли овцы, вызывающей осуждение, а потом жалость супругов. Каким идиотизмом было поощрять чувства Руперта. Конечно, он мил, конечно, когда много лет благоговейно смотришь на безупречно выстроенный брак старшей сестры, а потом получаешь такое, это не может не понравиться. Но нужно было разглядеть, что Руперт жалкий путаник. Мои письма валялись, наверно, в офисе. Иначе откуда бы Аксель узнал? И какой он мягкотелый! Стойкий и крепкий не нанес бы мне этого удара. А он при первом же суровом слове Хильды рухнул перед ней колени. И, признавшись в своей любви ко мне, сразу же начал ее отрицать. Теперь он отступится от меня. Он просто вычеркнет меня из сердца.

Как я могла так попасться? Что в Руперте показалось мне привлекательным? Этот его тошнотворно идеальный брак? Витавший над ним ореол ослепительной нравственности? Нет, его глубочайшее самоудовлетворение. Такое бывает. Люди, довольные собой, каким-то непостижимым способом вызывают в других восхищение. В случае Руперта это связано и с его теориями. Его писанину она так и не прочитала, но фрагменты ее непрерывно проскальзывали в разговоре и к тому же накладывали отпечаток и на его поведение. Руперт был убежден, что ему понятна сущность добра. И считал, что имеет право и любить, и вести себя так, как ему заблагорассудится. А кто он на самом деле? Чиновник и доморощенный гедонист, приятный член общества, которому повезло и с женой, и с работой. Что же, в истории со мной ему, увы, не повезло.

Да и достоин ли он Хильды? Говоря о жене, он нередко позволял себе чуть ли не покровительственный тон, этакое «Хильда, конечно, не изобрела пороха, но очень милая женщина». Ему было не разглядеть, что Хильда умнее и лучше него. Хильда не размазня. Удивительно добрая и нежная, она способна быть и глубоко правдивой, и решительной. Ей вовсе не нужны расплывчатые разговоры о нравственности, она нравственна и без них. Кто всегда рассуждал о необходимости помогать людям? Руперт. Кто действительно помогал им? Хильда. Но никто как-то не замечал этих качеств Хильды, так как она сама их даже не осознавала. Обо всех своих добрых делах говорила шутя.

Морган сидела, закрыв глаза и чуть наклонившись вперед, и чувствовала, как затвердевает, становясь незнакомой ей маской, лицо, как где-то там в глубине содрогаются и колеблются самые потаенные основы ее существа. Я просто не понимала, кто я, но я пойму, говорила она себе. Пойму. Она просидела так очень долго и по прошествии этого времени пожалела, что порвала письмо Хильды. Теперь она могла бы перечесть его, поразмышлять над ним. В первый момент письмо так потрясло и принесло такую боль, что она инстинктивно уничтожила этот источник боли. Казалось, прочитать его во второй раз было бы немыслимым. Но сейчас стало уже возможным. Придвинув мусорную корзинку, она начала разбирать обрывки.