Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

— Но, дорогой мой, я как раз делаю это с легкостью. Отчетливо вижу все: замешательство, муки совести, боль. Но решив — пользуясь твоими словами — выстоять в бурю, мы должны просто доверять друг другу и ждать, чтобы время и наша взаимная нежность помогли нам построить глубокие отношения, те, что останутся с нами навсегда. Мы оба хотим этого, да, Руперт?

— Я хочу. Но возможно ли это?

— Твое смирение так трогательно. Ты что же, думаешь, что я сбегу и брошу тебя? Нет, все, что мы задумаем, осуществимо.

Повернувшись вполоборота и все еще прикрывая глаза щитком ладони, Руперт внимательно посмотрел на нее:

— Я так не хочу причинять тебе боль. Ты не боишься, что мы играем с огнем?

— Огонь — жизненная стихия.

— Твоя храбрость, Морган, феноменальна.

— Твоя тоже, мой дорогой.

— Послушай, мне пора возвращаться в офис. И я должен все обдумать.

— Ты не додумаешься до того, что мы должны все забыть, не видеться и так далее?

— Нет.

— Когда мы увидимся снова? Скоро?

Они спускались по ступенькам, выходящим в сторону Хай-стрит.

— И все-таки… — сказал Руперт. — Мне никак не избавиться от беспокойства. Во всем этом есть что-то странное. Я не хочу, чтобы ты испытывала такое чудовищное напряжение.

— Думаю, что уж если ты его вынесешь, то я вынесу его и подавно. Ну, когда? Пообедаем завтра днем?

— Завтра днем я обедаю с Хильдой.

Повисло молчание. Они вышли на улицу, и Руперт сделал знак, подзывая такси.

— Позвони мне в офис. Но не сегодня.

— Завтра утром.

— Хорошо.

Такси остановилось возле них.

— Можно доехать с тобой до Уайтхолла? — спросила Морган.

— Нет. Прости. Но лучше не надо.

Залитые солнцем, они стояли возле такси, оба скованные, с опущенными вдоль тела руками. Разноцветные тени текли мимо них толпой. Почти невыносимое физическое напряжение владело Морган. Страстно хотелось нырнуть в такси, сжать Руперта в объятиях, утешить. В его хмуром взгляде сквозила боль.

— Пожалуйста, в Уайтхолл, — сказал он, нагнувшись к шоферу.

— О, Руперт. — Ей вдруг сделалось до жути одиноко. Она не хотела вот так отпустить его, страшилась наваливавшихся на нее чувств. Необходимость расставаться ужасала. Всматриваясь в его лицо, она чуть не плакала.

— Прости. — Руперт сел в такси и захлопнул дверцу. Такси отъехало.

Что со мной происходит? — пыталась сообразить застывшая на краю тротуара Морган. Вдруг подчинившись внезапному импульсу, она остановила ехавшее следом такси и дала адрес Таллиса.

— Коробок сломан. Смотри, просто смят. Ты небось сел на него.

— Я на него не садился.

— Наверняка сел. Вчера он был целым.

— В мире, изнемогающем от грехов и страдания, ты оплакиваешь сломанные спичечные коробки.

— Мне очень плохо.

— Мне тоже.

— Опять донимает эта проклятая боль в бедре.

— Ты вроде бы говорил, что она донимает тебя постоянно.

— Да, постоянно! Но иногда сильнее, чем обычно.

— Я не могу разобрать ни слова. Почему ты не вставишь себе, наконец, зубы?!

— А почему, если на то пошло, ты не бреешься? Лицо покрыто гадостью, вроде той, что растет иногда у дерева на стволе…

— Ты тоже мог бы побриться.

— …на эту штуку, которую почему-то счищаешь подошвой, а потом думаешь: лучше бы не счищал.

— Или отпусти бороду, или брейся.

— Я старая развалина, которую давным-давно отвергло общество и вот-вот уничтожит сама природа. Стою уже одной ногой в могиле, если, конечно, допустить, что я вообще еще стою. Возиться с бритьем мне незачем. Я-то ведь не общаюсь с членами парламента. Этот парень, что приходил вчера, он что, действительно член парламента?

— Тот, что интересовался комитетом по жилищному проекту? Да.

— Не удивительно, что Англия пошла ко дну.

— Мне нужно пойти подготовить лекцию.

— Почему бы тебе не делать что-нибудь полезное?

— Преподавание приносит пользу.

— Образование для взрослых! Тешишь взрослых младенцев, вот и все.

— У нас бывают очень интересные дискуссии. Заходи как-нибудь, послушаешь.

— Если б я вдруг пришел, тебя стошнило бы. И вообще я перехожу на постельный режим. И ты, сынок, будешь выносить за мной судно, а не сочинять байки о Марше Джарроу и Всеобщей забастовке.

— Делай то, что рекомендуют тебе врачи, папа, и будешь в отличном здравии. В больнице ведь, как ты видишь, оказалось совсем не страшно. В рентгеновском кабинете с тобой были очень любезны.

— Нет, не любезны. Да, я туда дотащился. И один щенок в белом халате назвал меня дедулей.

— Ему хотелось, чтобы ты чувствовал себя, как дома.

— Я чуть не плюнул на него. Дедуля! Вот они — нынешние стандарты Министерства здравоохранения. Когда я был молод, врачи знали свое место.

— Когда ты был молод, врачи тебе были не по карману.

— Не начинай все сначала. Кругом прогнившая олигархия, а заправляют всем бандиты. И ничто не меняется к лучшему.

— Успокойся, папочка. Ты ляжешь в больницу, и тебя там прооперируют. Операции по поводу артрита делают теперь очень хорошо. И боли прекратятся.

— Эк ты распелся об операции! А может, я предпочитаю боль. И в любом случае решать мне.

— Прекрасно. Но тогда не жалуйся.

— Кто жалуется? Тяв-тяв-тяв. Почему бы тебе не оставить меня в покое?

— Хорошо, я оставлю тебя в покое, и прямо сейчас.

— Идешь заниматься своей ерундой, когда я лежу здесь и умираю.

— Заткнись, папа. Встань, ради Христа, побрейся и иди кормить голубей.

— Не желаю кормить этих чертовых голубей. И ко мне должен прийти новый доктор. Тебе на это наплевать, конечно.

— Ах да, я и забыл. Каков он?

— Недоносок.

— Хочешь, чтоб я остался, пока он не придет?

— Хочу, чтобы ты пошел к черту.

Леонард сидел на кровати. Глаза горели, беззубый рот то всасывался, то выпирал, словно стараясь наконец ускользнуть от челюстей. На нем была севшая изношенная голубая рубашка и ветхий лоснящийся жилет, на котором осталась всего одна пуговица. Ворот рубашки был туго застегнут булавкой, и сдавленное тело нависало над ней, как творожная глыба. Венчик серебряных волос пушился вокруг лысинки-тонзуры, и казалось, будто на голове Леонарда корона из мыльной пены. Таллис вышел, со стуком захлопнув дверь, потом открыл ее, закрыл снова, уже спокойнее, и пошел вниз. Был еще один жаркий день.

Нижнюю комнату, в которой прежде хранились вещи Морган, он сдал. Теперь там стояли диван-кровать с настоящим матрацем, комод, два стула и вешалка для одежды. Кроме того, Таллис пообещал жильцу ковер. Жилец был сикх и водил лондонский автобус. Тюрбан сикха снова и снова вызывал бурные дискуссии на расположенной неподалеку автостанции. Но сикх был исполнен собственного достоинства, молчалив, упрям, и тюрбан до сих пор продолжал красоваться у него на голове. Жил сикх одиноко, и радио было, судя по всему, единственным его товарищем. Встать между ними Таллис не мог. Вот и сейчас радио было включено, и из него неслась старомодная мелодия со словами: