Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

Развернувшись, Аксель вышел из комнаты. Саймон побежал за ним в спальню. Аксель надевал пиджак.

— Аксель, пожалуйста, прошу тебя…

— Не стой у меня на дороге. Я ухожу.

— Но наш обед, рагу…

— К черту и к дьяволу рагу.

— Аксель, пожалуйста, не уходи, я буду в отчаянии…

— И лучше выброси этого омерзительного медведя. Я не хочу его больше видеть.

— Поверь, ведь не я придумал…

— Не прикасайся ко мне. И когда я вернусь, держись от меня подальше. Я не хочу тебя видеть, не хочу с тобой разговаривать. С сегодняшнего дня ты будешь спать в отдельной комнате.

— Аксель!

Аксель спустился по лестнице и вышел из дома, со стуком захлопнув за собой дверь.

Саймон медленно побрел вниз. Открыл входную дверь, снова закрыл ее. Прошел в кухню. Рагу подгорало. Не утирая струившиеся по лицу слезы, он повернул ручку и выключил плиту.

— Как неприятно, что ты сказала им это, — поморщился Руперт.

— Что я уезжаю из Лондона?

— Да. Зачем? Там, где можно, лучше держаться правды.

— Мне это было необходимо, Руперт. Я должна чувствовать себя свободной. Не могу сейчас заниматься кем-то другим. И… в той ситуации, в которой мы оказались… я не могла бы смотреть в глаза Питеру. Бедный мальчик так требователен. А я должна полностью сосредоточиться на тебе и еще сохранить рассудительность. Что-то не так?

— Мне очень горько, что пришлось обмануть Хильду…

— Да, но ведь нам в любом случае приходится ее обманывать. А раз я объявила Питеру, что уезжаю, не могла же я сказать Хильде что-то другое? Ну подумай же, Руперт! Каково было бы, если б сейчас на пороге вдруг появились Хильда или Питер!

— А вдруг Хильда увидит тебя на улице?

— Не увидит. Ты не тревожься так, Руперт. Хильда ходит по Фулэм-роуд, только когда идет ко мне. Это совсем не ее маршрут. Она, как ты знаешь, пользуется метро «Эрлс-Корт».

— Тогда лучше не выходи на Эрлс-Корт-роуд.

— Хорошо. Единственное неудобство, что я не могу теперь отвечать на телефонные звонки, а ведь тебе может понадобиться позвонить мне.

— Они не станут звонить.

— Позвонит кто-нибудь другой, и это дойдет до них. Нет, я сейчас хочу залечь на дно.

— Ох, как все это… Но ты всегда можешь звонить мне в офис.

— Я знаю. Это огромное облегчение. Ничего, что я позвонила тебе сегодня? Я вдруг почувствовала, что должна увидеть тебя.

— Морган, Морган, разумно ли мы поступаем? Меня так расстраивает, что ты солгала Хильде.

— Глупости, Руперт. Ведь мы не можем взять и рассказать все Хильде? Тут наши мнения сходятся. А раз так, еще одна маленькая уловка вряд ли имеет значение.

— Таллису ты сказала, что уезжаешь?

— Ему скажет Питер. Ну же! Разве тебе самому не спокойнее от того, что мы вдвоем и ничто нас не потревожит?

— Все это начинает обретать какую-то таинственность.

— Это и в самом деле таинственно.

— А Джулиус?

— Джулиусу я послала открытку. Никто сюда не придет.

Руперт сел на кушетку. Озабоченный, полный тревоги, взволнованный, он в глубине души был и доволен. Нежность к Морган, интерес к ней росли в нем час от часу. Состояние духа девочки было, пожалуй, действительно очень странным. За последние дни к нему в офис пришел целый поток ее писем, каждое из которых он по нескольку раз прочитывал и потом педантично уничтожал. Некоторые из писем были сравнительно спокойные, полные разуверений и беспокойства о его чувствах и его благополучии. Другие полны были самых неистовых любовных излияний, какие он когда-либо получал в жизни. Они сильно расстраивали и пугали Руперта. Похоже, что отношение Морган носило оттенок шизофрении. Кроме того, изумляла и восхищала твердость, с которой она настаивала на встречах. Он в ее положении, скорее, старался бы прятаться. Когда она попросила его прийти, он счел необходимым сразу же откликнуться. Отказ мог бы вызвать непредсказуемые и безумные реакции. Кроме того, ему самому хотелось прийти.

— Во всем этом есть что-то непонятное, — сказал Руперт. Взяв стул, Морган села совсем рядом с ним, и они смотрели друг другу в глаза.

Какое-то время длилось молчание. Потом Морган сказала:

— То, как ты ведешь себя, вызывает мое восхищение.

— Боюсь, я веду себя опрометчиво. Взваливаю на тебя ношу, которая — пусть ты и сама о ней попросила — скорее всего, чересчур тяжела. В этих свиданиях со мной для тебя больше муки, чем удовольствия.

— Не беспокойся об мне. Я справлюсь с любой ношей. Мы должны… пробиться к спокойствию… а сделать это можно только вместе. Не поддавайся страху.

— Думаю, в наших попытках заложено много противоречий. Эти свидания — в особенности оттого, что они происходят в тайне, — возбуждают столько эмоций…

— И конечно, сейчас все это только увеличивает твое волнение. Но если бы я уехала, ты, прости, был бы на грани безумия. Вот тогда эмоции били бы через край. Нам нужно приучить себя к раскованности. Ты должен привыкнуть ко мне. Просто привыкнуть друг к другу, почувствовать друг друга уже значило бы наполовину решить проблему. Мы так давно существуем в некоем общем пространстве, а теперь нужно осознать, что по сути мы незнакомы. И нужно столько всего узнать! Руперт, случившееся не должно привести нас к предательству. Судьба бросает нам вызов. Но мы ведь способны обратить его в благодать и построить на этой основе что-то хорошее. Я права?

— Думаю, да, — с сомнением сказал Руперт. — Я, безусловно, не хочу воспринимать случившееся только отрицательно. Это было бы — я согласен — досадно и расточительно.

— Это было бы преступлением против жизни.

— М-м-м. Я, пожалуй, не так восторженно воспринимаю жизнь. Но трудно не поддаваться эмоциям, когда я смотрю на тебя, вот так, как сейчас…

— А почему их надо избегать? Нужно смотреть на вещи реалистически. Эмоции не отбросишь. Смотри, вот моя рука, возьми ее. — И Морган протянула ему руку.

Руперт пристально вглядывался ей в лицо. Оно было твердым, бронзовым от загара, серьезным. И вызывало в памяти тотемное изображение птицы. Взяв ее за руку, он тут же обнаружил, что склонил голову и прижимает ее ладонь ко лбу. Он быстро выпустил руку.

— О, Руперт, Руперт, — сказала Морган. — Помнишь тот день, вскоре после моего возвращения, когда мы сидели у тебя в кабинете и ты был так терпелив и внимателен, тот день, когда ты подарил мне малахитовое пресс-папье? Я что-то все говорила, говорила и вдруг сказала — точных слов не помню, — что мы затеряны в своей душе, и нет ничего реального, ничего твердого, нет сердцевины, а есть только то, что сейчас с нами… что-то вроде вот этого, — сказала я, взяв этот кусок малахита, и прижала его ко лбу. Но на самом-то деле я думала о другом и хотела другого: хотела прижать ко лбу твою руку, вот так, как ты сейчас прижал мою… Руперт, милый…