Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

— Ничуть. Он очень элегантный.

— В Лондоне это смотрится нормально. В Нью-Йорке было бы немыслимо.

— Догадываюсь, что так.

Джулиус был одет тщательно и слегка старомодно. Темный костюм, белая рубашка, узкий галстук в поперечную полоску. Бесцветные волосы недавно подстрижены. Голова не покрыта.

— Вы работаете над книгой? — Джулиус указал на стопку бумаг, книг и журналов, лежащих по ту сторону стола.

— Нет. Всего лишь готовлю лекции.

— А я полагал, что вы пишете книгу о Марксе и де Токвилле.

— Я забросил ее.

— Жаль. Весьма интересная тема.

Наступило молчание. Джулиус, слегка хмурясь, осматривал кухню. Заметил и молочные бутылки, и немытую посуду, и пачки газет, и странную гору предметов на кухонном шкафу.

Большие, словно подернутые дымкой глаза Таллиса были устремлены в окно.

— Мой отец очень болен, — произнес он.

— Прискорбно слышать об этом.

— Он умирает… рак.

— Сочувствую. Сколько ему осталось?

— Шесть месяцев. Или год.

— Если болезнь неизлечима, может быть, это и к лучшему. Надеюсь, у него нет болей.

— К сожалению… боли есть. — Таллис по-прежнему смотрел в окно. — Сначала мы думали, это артрит. У него очень давно болел бок. В последнее время боли усилились. Доктор сказал, что облучение, вероятно, поможет. То есть поможет облегчить боль; рекомендовал и таблетки — я забыл, как они называются.

— Ваш отец знает, что у него рак?

— Нет, — сказал Таллис. — И я ничего ему не сказал. Продолжаю говорить об артрите, о вероятности операции. Это то, о чем говорить получается. И потом, может, считая, что это артрит, он будет легче справляться с болью. Он привык к боли, причина которой — артрит. Но лгать ему и подробно расписывать то, чего нет, ужасно.

— Воображаю себе ваше состояние, — ответил Джулиус. На улице стало накрапывать. Слышалось монотонное завывание ветра и звук стекающих по стеклу струй дождя.

— Лгать умирающему непростительно. Но эта мысль — какая-то абстракция. Я уже очень давно за ним ухаживаю. И чувствую себя скованным необходимостью защищать его. Хочу избавить его от страданий, избавить его от страха.

— Я понимаю.

— Но в каком-то смысле я защищаю себя. Жить с ним, пока он не знает правды, легче, чем если бы он ее знал.

— И учет собственных интересов углубляет сомнения, правильно ли вы поступаете?

— Да.

— А что за человек ваш отец?

Таллис минуту помолчал.

— Мне трудно говорить о нем объективно. Никто еще не просил меня описать его. У него нет никакого образования. Работал на скотобойне. Перетаскивал туши. Кто-то ведь должен заниматься этим. Долго был безработным. Получил место в гараже, но это было гораздо позже. Переехал сюда на юг из Дербишира, когда мы были еще детьми. Нас было двое: я и сестра-близнец, но она умерла от полиомиелита. Когда мы приехали в Лондон, мать бросила нас. Разумеется, ей хотелось устроиться как-то получше. Отец кормил нас хлебом с маслом и тушенкой. Мы были для него жуткой обузой. Господи, у него была чудовищная жизнь. Смерть неизбежна, но как тяжко, что его жизнь была такой безумно беспросветной.

— У вас хорошие отношения?

— Да. Мы кричим друг на друга.

— Возможно, правда будет смущать вас обоих. И вы не сможете говорить о ней.

— Говорить о ней в любом случае невозможно, — ответил Таллис. — Мы не умеем говорить об этом. Даже если и думаем, что умеем, на самом деле это не так.

— Каков он как личность, какой у него характер?

— Разочарованный. Озлобленный. Гордый.

— Он относится к своей жизни осознанно? Осознавать ведь дано далеко не всем.

— Нет, он осознает.

— Тогда вы должны сказать ему.

— Да. Может быть. Не хотите ли пива?

— Спасибо, нет. Как Питер?

— Несчастен. Был счастлив, а теперь несчастен. Не понимаю почему. Должен был бы понять, но не смог. Да, кстати, я хочу спросить вас об одной вещи, может быть, вы и сумеете ответить.

— О чем же?

— Почему воровать — плохо?

— Это вопрос определения.

— Что вы имеете в виду?

— Что это тавтология. В само понятие «воровство» вложена отрицательная оценка. Сказать, что воровать — плохо, то же самое, что сказать плохо — это плохо. Такое утверждение лишено смысла. Оно пустышка.

— Вот как! Но означает ли это, что воровство не является злом?

— Вы не поняли. Заявления этого толка — не утверждения, а значит, не могут быть ни истинными, ни ложными.

Это, скорее, просто восклицания или призывы. Можно, конечно, сказать «пожалуйста, не воруйте», но надо понимать, что эти слова бессмысленны. Все это вопрос условностей и чувств.

— Да, понимаю, — выговорил Таллис и после паузы добавил: — Не возражаете, если я выпью пива? Может, сварить вам кофе? Нет?

Пошарив в буфете, он вытащил и поставил на стол банку пива. Пытаясь отыскать открывашку, принялся ворошить громоздившиеся на шкафу предметы. Что-то упало на пол. Упавшее сразу же становилось липким. Открывашки не обнаруживалось. Таллис попробовал открыть банку отверткой.

— О черт!

— Вы порезались, — констатировал Джулиус, поднимаясь.

— Ничего страшного.

— Суньте руку под кран.

Джулиус открыл кран, и Таллис смыл обильно текущую из пореза кровь. Вынутая из-под струи, рука сразу же снова окрасилась кровью.

— Не делайте глупостей! Держите ее под водой, — сказал Джулиус. — Потом перевяжем. Порез вроде чистый. Что-нибудь дезинфицирующее у вас есть? Ну разумеется, нету. Стойте, только не этим полотенцем! Что-нибудь не грязное в доме имеется? Дайте я оботру вам руку белым листом бумаги и завяжу моим носовым платком. Но в аптеку все же зайдите.

Взяв несколько верхних листов из лежащей на столе пачки, Джулиус обтер руку Таллиса. Потом, достав из кармана чистый белый носовой платок, перетянул порез, а кончики платка завязал вокруг кисти.

— Да вы весь дрожите!

— Прошу прощения, — сказал Таллис, — я скверно чувствую себя эти дни, и любая мелочь приводит меня на грань слез. — Он сел.

— Выпейте пива. Ничего более крепкого у вас, вероятно, нет. Банку вы так и не открыли. Да вот же открывашка: все время здесь и лежала.

Джулиус налил пиво в стакан.

— Спасибо.

Стоя напротив Таллиса, Джулиус наблюдал, как тот пьет.

— При нашей первой встрече я не раскусил вас, — вымолвил он, помолчав. — Теперь же могу сказать: вы меня разочаровали.

— Понимаю, — ответил Таллис. — Но я просто не в состоянии… Единственное, о чем я сейчас могу думать, — это отец.

В полутемной кухне снова повисла тишина. Дождь бесшумно стекал по грязному стеклу окна, и, уставясь на него, Таллис медленно тянул пиво.

— Морган просила вас о разводе?

— Да.

— Знаете почему?

— Нет. Почему бы ей и не попросить о нем?

— У нее роман с Рупертом.

— Этого просто не может быть, — не отрывая взгляд от окна, сказал Таллис.