Эдуард Лимонов - Последние дни супермена

— Хэй, — сказала девчонка, — куда мы идем, Генри? И почему ты так летишь, ты не можешь идти чуть медленнее?

— Прости, kid, — извинился Генрих, — я задумался. Мы должны зайти ко мне домой, я хочу захватить кое-что…

— Карманную гильотину, — мрачно сострила девчонка…

— Почти угадала, — сказал Генрих, — почти.

— Как офицер, — объяснял Генрих девчонке, — как русский офицер, я повинуюсь приказу сверху и не имею права рассуждать. Я принимал присягу… Нравится мне акция или нет, я обязан…

Генрих врал Алиске, в двух словах пытаясь намекнуть ей на то, что «ликвидация», в которой девчонка согласилась участвовать добровольно, — задание, миссия, а не его личная авантюра. Они неуклонно приближались к небольшой улочке, перпендикулярной бульвару Монпарнас, где находилось ателье Юрия, оно же — его квартира… В руке у Супермена болталась пластиковая сумка с двумя бутылками вина и банкой хлороформа. Сзади, за поясом брюк, в углублении позвоночника, крепко прижатая брючным ремнем, сидела «беретта». Гордая, девчонка легкомысленно сунула было «браунинг» в карман зеленого мундирчика, но Супермен не только заставил ее надеть поверх мундирчика свою бесформенную куртку хаки и положить «браунинг» во внутренний карман куртки, но и надеть на голову вязаную хоккейную шапку Супермена, полностью скрывающую не совсем обычную прическу девчонки. Успех их предприятия зависел от их собственной осторожности. Ни свидетелей, ни следов не должно быть. У папы Генриха и у девчонки Алис лежало в карманах по паре вязаных перчаток. На всякий случай.

— Осень, — неостроумно заметила Алиска, поддевая ногами листья каштанов на тротуаре бульвара Распай, по которому они сейчас шли. — Ты любишь осень, Генри?

— Да, — сказал Супермен, с готовностью поддержав неловкий разговор о погоде. Им сейчас нужно было говорить именно о невинных и пошлых вещах. Было бы солнце, можно было бы долго и скучно говорить о солнце, о том, что сейчас жарко. В конце концов, они шли убивать человека…

— Да, осенью жизнь становится яснее, после лета, с его активностью и воодушевлением, можно присесть у камина и подумать, пуская клубы душистого дыма к потолку… Подумать о жизни, взвесить прошлое на невидимых весах, тихо и не спеша распланировать будущее.

— Bay, красиво как заговорил, Супермен, — девчонка заискивающе засмеялась. И затихла опять.

И Генрих молчал. Шли и молчали.

Октябрьский воздух над бульваром Распай был теплым и влажным, и, хотя день прошел без дождя, было очевидно, что дождь готов закапать с горелого блеклого, ночного уже неба каждую минуту. Было одно из тех трогательных состояний природы, когда достигнутое равновесие тепла и холода, жизни и смерти вот-вот нарушится одной-единственной каплей, одним облаком, порывом ветра, одним лишним градусом температуры, и начнется обвал. Сместятся предметы, загудят ветки, опадут сразу все листья, и начнется другое.

Генрих подумал о том, что хорошо бы зайти в кафе и просидеть там, болтая с девчонкой, весь вечер, что ему не хочется идти и убивать морщинистого, средних лет человека с седыми волосами, вечно заспанным взглядом, шарфом художника у горла, почему-то выбравшего себе, кроме профессии художника, еще и совсем ему не подходящее нелепое амплуа соблазнителя. У Генриха даже схватило живот, как бывало с ним всю жизнь в случаях крайнего волнения. К случаям крайнего волнения относились вначале только экзамены в школе, но с течением жизни уже немало происшествий вызывало у Генриха спазмы в животе…

Генрих поймал себя на том, что он надеется, что Юрий окажется в ателье не один, и тогда казнь придется отменить. Перед тем как выйти из дома, Генрих набрал номер телефона Юрия и услышал глухой, отдаленный голос, спросивший по-русски: «Да?» Генрих оставил голос без ответа, он положил трубку. Юрий был дома, увы. Теперь единственная надежда была на то, что он не один в ателье.

Генрих посмотрел на девчонку. Она шла рядом, послушно двигаясь с папой Генрихом в сторону убийства. Девчонка молчала, у нее были свои мысли, мысли английской девочки по поводу того, что им предстояло. Генрих был уверен, что ее мысли были героические, шпионские и имели отношение к комиксам, и фильмам, и книжкам о шпионах и наемниках. Девчонке было нелегко, но легче. Девчонка боялась, вне сомнения, но боялась другого, боялась, что струсит во взрослом мире Генриха Супермена.

И Генрих боялся, что струсит в мире Супермена. Потому он еще раз, тщательно, деталь за деталью, постарался воспроизвести всю боль, которую он, Генрих, испытал одиннадцать лет назад. Боль пришла, когда он вспомнил себя, беспомощного и несчастного, в тонком кожаном пальто, на лондонских улицах в ту же жесточайшую зиму, перешедшую в весну, когда Евгения ушла от него. Евгения в это время получала удовольствие с юриями мира. Еще тогда Генриху по ночам снились сцены казней, которым он подвергает своих осчастливленных Евгенией противников. Генрих отказывался видеть в сексе только секс, как видела или старалась видеть Евгения мужской член, снующий в отверстии между ее ногами. И только. Для него сексуальный акт Евгении с другим мужчиной был предательством его, Генриха. Генрих верил и верит, что сексуальный акт — это победа мужчины над женщиной, сперма, вышвырнутая мужчиной в глубину женщины, символ завоевания ее. Захватить женщину Генриха — значит победить его. Так было во времена, когда одетые в шкуры генрихи и юрии жили в пещерах, так есть и сейчас, когда они живут на улицах и бульварах Парижа.

«Он должен быть убит», — торжествующе опять убедил себя Генрих, уже не стесняясь слова «убит» и не заменяя его стыдливыми эпитетами. Справедливость должна восторжествовать. Супермен не имеет права жить с униженной памятью. Убить Юрия — убить чувство униженности в себе.

Супермен взял за руку девчонку, они осторожно повернули на ту улицу, где жил Юрий. Рука девчонки благодарно дрогнула, часть решительных суперменовских биотоков, перелившись из ладони в ладонь, успокоила девчонку. Сверхпара осторожно двинулась по стороне улицы, противоположной той, на которой находился дом негодяя.

— Нас никто не должен видеть, — сказал Генрих Алиске. — Если кто-нибудь встретится нам по пути или в подъезде его дома, старайся не показывать лица — наклонись поправить чулок, зашнуровать ботинок, что угодно, но лица твоего никто не должен видеть…

— Понятно, — с готовностью согласилась Алис. — Только у меня нет шнурков. Туфли.

— И еще, — оборвал ее Генрих. — Если вдруг что-нибудь произойдет не так, как нам хочется, немедленно стреляй, если я крикну тебе: «Стреляй!» Ты помнишь, как это делается, как я тебя учил?

— Все помню. Все будет хорошо, Супермен, — торопливо согласилась Алиска.